Тот язык, для которого создали письменность святые равноапостольные Кирилл и Мефодий и который впоследствии, органично слившись с речевой стихией восточных славян, сложился в церковнославянский язык — поистине наше великое наследие. Но это не память о минувшем, не словесный музей или архив — это наше настоящее, наша «прямая речь».
Осуществив с греческого переводы богослужебных книг, Кирилл и Мефодий помогли славянскому миру сделать культурный рывок на несколько столетий вперед. Рядовой носитель современного русского языка не всегда осознает, что от греков через общеславянский язык мы унаследовали новые смыслы, наполнили ими родные слов, когда, например, «дух» стал обозначать не только дыхание, но и божественную ипостась. Также в готовом виде от греков нам досталась грамматика: развитая система частей речи и словоформ, сложный синтаксис, способный оформить любую мысль. Грамматика, подобная прочным мехам, в которые можно бесконечно вливать слова, подобная надежному чертежу, на основе которого будут рождаться художественная литература и философия.
Такая грамматика для писателя, словно иконописный подлинник для иконописца: есть канон, но внутри него полная свобода подлинного творчества. На формирование подобной грамматики иные языки тратят века, а мы сэкономили историческое время. Пушкин без этого рывка появился бы у нас гораздо позже, а может быть, и вовсе не появился. И может, не появились бы Тургенев, Бунин, Есенин, Василий Белов.
Но мы нерачительно относимся к своему наследию, мы пренебрегаем им. Мы отрекаемся от глубокого кладезя с чистой водой и спешим к копытцу. Предки нам протягивают хлеб и рыбу, а мы предпочитаем камень и змею из чужих рук. Осенними листьями слова слетают с могучего древа грамматики, одиноким и безжизненным кажется оно. Корни древа разъедают вредители, чтобы не распустились на нем новые листья, чтобы прежде богатый словарь без могучих ветвей рассыпался.
Мы разучились сопрягать смыслы на родном языке, разучились сращивать корни: как непривычны для нашего слуха доброто-любие, млеко-питательница, благоденствие. Такие слова — «налитые, густые, хоть каждое взвесь на руке» — равны по мысли целому предложению, из них вырастают метафоры и символы. Но их теперь потеснили иные корни, иные смыслы, заокеанским вирусом заразили наш язык, ждут окончательной мутации формы и содержания его.
Нынешний студент с трудом выуживает из памяти слова «трудолюбие», «усердие», «прилежание». Слово «образ» в значении «икона» может оказаться ему и вовсе неведомым. Возьмите рукописи трех молодых начинающих писателей, вычлените по абзацу, соедините — и увидите перед собой будто единый текст: одинаковые словарь, строение фразы, интонация. Разве возможно подобное с Шолоховым, Платоновым и Шукшиным? Современная проза становится безъязыкой, будто написанной языком гугл-переводчика, в этой прозе все меньше славянских слов, русского языкового мышления, русского мироощущения.
Сегодня нам необходимо новое обретение церковнославянского языка: через православное богослужение, через классическую литературу, через преподавание. В этом деле будут ценны любые усилия: государственная стратегия, вдохновенный школьный урок, общественное движение ревнителей русского языка. Нам нужны новые шишковисты. Нужен новый Шишков: не тот, который был несправедливо осмеян с «мокроступами» и «водометом», а тот, что так поэтично вел родословие славянорусского языка от адамовой речи, отстаивал его единство, не признавая расторжения на церковный и светский.
Церковнославянский язык сегодня может стать нашим новым рывком в будущее. Он способен сформировать новый тип человека, которому чуждо суесловие, мшелоимство и скверноприбытчество. Ведь не только действительность влияет на язык, но и язык — на действительность. Верится, что те, в чьем словарном запасе будут добродетель, славословие, духодвижный, кому будут внятны слова молитвы «Свете светлый, светло просвети» – не подвергнутся лени, унынию, зависти, по-иному станут относиться к работе, к ближнему, к Отечеству, в душеспасительном прозрят смысл жизни.
