«Мы — люди пьющие, у нас все нормально»
— Вы ярко вспыхнули в середине 90-х: начали с фильмов «Нога» и «Арбитр», написали сценарии к крутым лентам типа «ДМБ» и «Даун хаус», снялись в куче прекрасных картин, еще и печатались в модном тогда журнале «Столица». По факту, те годы пошли вам на пользу?
— В общих словах 90-е можно определить как «время всевозможностей». Один его использовал для того, чтобы с топором окровавленным метаться. Мы же, чтобы кино снимать. Но это был ренессанс, действительно: резкое социальное изменение, которое повлекло за собой много последствий.
— Часто ли ваше «веселье» и шальная жизнь могли плохо закончиться? Я слышала, что какой-то тип в малиновом пиджаке вас пытался застрелить. А вы его за ствол пистолета укусили…
— Ну, совсем не кусал я, конечно. Но тот товарищ пистолетом угрожал, да еще и тыкал им в меня долго. Человек был нервный, и руки потные. Я переживал, что он выстрелит случайно и себе жизнь сломает. Ну, все милостью божьей обошлось. Я думаю, каждый из нас когда-то смиряется с мыслью, что он умрет. А после этого начинает чудить. Да, было много ситуаций, которые могли напугать, но не напугали. В страшных судорогах по моим грехам мне еще каяться. Я на Оксанку надеюсь (жена — актриса Оксана Охлобыстина, в девичестве — Арбузова — ред.). Она женщина набожная, и детей полно, а значит, чем больше людей молятся за тебя, тем твоя ситуация лучше становится на том свете. Ведь я очень практичный человек, чтобы вы правильно меня понимали (смеется). Смерти я боюсь, как и любой другой. А с Оксанкой не будут ангелы связываться, от греха пропустят. И всех, кого она паровозом за собой потянет. Но, с учетом того, как супруга моя видит мир, последующую свою вечность я проведу в беспрерывной молитве. Ну, хоть так.
— Раз количество детей у вас как-то устаканилось, то и грехов тоже стало поменьше, видимо?
— Не устаканилось, нет. Мы люди пьющие, у нас все нормально.
— А еще вы крепко дружили с Федором Бондарчуком, и ваша встреча с его отцом, Сергеем Михайловичем, произошла при весьма занимательных обстоятельствах..
— Когда он меня застал после гулянки в сапогах на его кровати? Да, мы с Федором зажигали тогда на первом курсе. Мы редко, кстати, веселились — больше работали, увлеченные Тарковским и Шукшиным, хотели творить. Для нас были не деньги важны, даже девчонки были на втором плане. Но однажды мы отправились к Федору на дачу, покуролесили, и уснули в разных комнатах. Я где нашел, там и упал в сапогах. Утром просыпаюсь. Вижу — на меня смотрят добрые большие глаза.
— Знакомые с детства.
— Да, стоят надо мной Сергей Бондарчук и супруга его, милая женщина. Я Сергею Михайловичу очень симпатизировал. Я был на Пятом съезде кинематографистов, когда всех старых режиссеров подвергли критике молодые, которые потом окончательно разворовали Союз. И я, однин из редких студентов, был на стороне старшего педагогического состава, потому что понимал, что «эти» сделали что-то хорошо, что-то плохо, а «новые» пока только плохо сделали. И вот, я просыпаюсь, а Бондарчук-старший говорит: «Лежи, лежи». И ушел. И супруга его ушла. А мне неудобно уже лежать-то. Я тихенько собрался и мотанул оттуда.
«Люблю фантасмогорию — в жизни все так и есть»
— У вас столько веселых историй, но ваша книга «Созвездие гончих псов» не автобиографическая, а художественная. Почему?
— Мне нравится жанр фантасмогории — парадоксальные перепады между трагедией и комедией, нелепостью и сверхоткровением. В жизни обыденной так и есть. Нет такого, что ты вот встретил мудрого чувака, и он тебе нагундел мудрую мысль в ухо. Все урывками – от одного, другого. Причем это совершенно разные могут быть люди: от кочегара до министра или космонавта. И это массовое бессознательное тебя формирует. Ну, может быть, ты роман когда-то прочтешь, где в художественной форме есть одна законченная мысль. Но, по большому счету, «истина» и «любовь» — это глаголы, которые всегда в движении. Они умирают, если останавливаются. Мир-то вокруг меняется.
— Вы, например, свою книгу на полку между какими произведениями поставили?
— Даже не знаю. Потому что между великими, которых я почитаю, я бы ставить не стал — не удобно, да и зачем путать собственную легенду. С другими сравнивать – тоже дело неблагодарное. Можно вполне между Авросием Оптинским и «Молотом ведьм» или каким-нибудь томом из Анджея Сапковского. Изначально мы жили в такой квартире, что кроме нас в нее влезала всего одна книга: на 48 метрах — восемь человек. А когда появилась возможность книжные шкафы поставить, я рассортировал там все книги: отдельно — фэнтези, отдельно — публицистика… На месяц мне хватило порядка.
— А кто из современной литературы вам близок?
— Я читаю все. У меня есть свои агенты влияния — подслеповатый консультант в одном книжном магазине в Тушино, который знает мой вкус. Он сначала мне выдает пять книг, которые читают все; пять книг, которые понравятся мне; и пять книг, которые понравились ему. И вот из этого микса я уже выбираю. И мне, как правило, нравятся те, что он читает. Сейчас я дочитываю «Тысяча сияющих солнц» Халеда Хоссейни. До этого я был фанатом Гюнтера Грасса, то есть мне такое тяжелое блочное заходило, вводило меня в мифологему, очаровало как шаман, укачивало.
«Меня ругают за позицию по гомосексуалистам»
— Я обратила внимание, что вы очень аккуратно относитесь к русскому языку, хотя при этом современный человек — вам не чужды соцсети, где есть свой новояз.
— Новояз присоединяется к нормальному языку — на нем уже подростки общаются. Наверное, нужно делать что-то, чтобы облагораживать информационное пространство. И, наверное, так оно и будет, потому что этими словечками вконтактовскими и «эмодзи» всего не скажешь. Волей-неволей, ты должен где-то себе позволить изящную мыслить, высказанную обычным русским языком. Он сакральный, поэтому вряд ли ему представляют такую угрозу эти интернет-нововведения. Но надо бы, надо бы приучать заново к языку, к общению.
— До статуса ВКонтакте, как говорится.
— До статуса ВКонтакте, да. Именно по этой причине мне кажется, что Пелевин немного свой дар губит неистовым желанием стать популярным немедленно, этой тягой к фельетонизму, чтобы скорее хихикнули, у барышень глаза заблестели. Зачем ему немедленно – непонятно. Потому что у него дар-то очень хороший.
— Я посмотрела, кстати, ваш ВКонтакт. Вы там очень активно отзываетесь на злобу дня. Вы чувствуете ответственность перед людьми за то, что им «вещаете»?
— Мне доступна большая аудитория. Это дар же Божий, что люди доверили мне свое внимание. Но я понимаю лежащую на мне ответственность — не берусь за вещи, о которых не имею суждения, и стараюсь сформулировать взгляды, которые имею. Иногда мои воззрения критичны и общество их не принимает. По поводу гомосексуалистов не принимает, ругают меня, даже в компании моей.
— За «жечь в печах»?
— Жечь, нет. Когда меня спросили, что бы я с ними сделал, я ответил: «В печку бы их посадил».
— Вам не кажется, что вы перешутили, пересолили, что ли?
— Одни придерживаются немного постыдной, мне кажется, стратегии – абстрагироваться от решения «горящего» вопроса, чтобы кто-то за них решил. Потому что если он не так что-то сделает, его осудят. И резких слов он не может себе позволить. Я, слава Богу, себе это позволяю. Выворачиваюсь как-то, но позволяю себе высказываться по вопросам, по которым другой человек, похитрее, промолчит. Ну, а я такой. У меня всегда была проблема: сначала ляпну, а потом и делать нечего – уже сказал.
— А чем вас затронула история с «Евровидением», что вы решили достаточно жестко заявить: «Россия не может предоставить своих участников по причине отсутствия среди них необходимых Украине подонков и скотов».
— Во-первых, мне девочку жалко. Как любой нормальный человек я сопереживаю страдающему. А девчонка очень трудолюбивая. Я не осуждаю людей, которые ее выдвинули — это был эффектный политический ход, эффектная провокация. Нас оскорбляли несколько лет в микрофон везде, где можно, на всех стенах написали плохие слова про нас. Мы же действуем точечными ударами. Но у нас меры нет. То есть, мы обо всем остальном забываем, у нас эффект опьянения. Мы не умеем по стопке в день. Первый атом алкоголя, который появляется в нашей голове, меняет нас как личность. Уже в бездну не смотришь, падаешь в нее. А нужно смотреть, следить за тем, чтобы пошлость не перевесила… Все должно находиться на уровне золотой середины, царского пути – то, что в православии есть. И все должны время от времени читать умные книжки.
«Мной бабы всегда крутили, как тряпочкой на палочке»
— Мне кажется, что сейчас из-за того, что православие, как ни крути, вошло в моду, многие перегибают палку. У нас была дискуссия о том, позволено ли девушкам с перекаченными губами делать селфи в храме. По-вашему, должен быть дресс-код и фейс-контроль на пути к Богу?
— Кто мы такие, чтобы судить? Если Господь был бы справедлив, мы бы в аду все горели. Мы же не знаем, что с девочками. У них, может, жизнь искалечена. Со стороны Патриархии сказали, что нельзя превращать богослужение в селфи-пати. Но с другой стороны, лучше они на фоне икон сфотографируются, нежели на фоне стриптизеров. Нельзя из этого делать моду, чтобы везде – на фоне батюшки с чашей, без чаши, на фоне дьякона, на фоне протодьякона. А так — всякое дыхание да славит Господа. В том числе и вот эти губастые силиконовые гражданки. Нет в моем сердце осуждения, потому что они со своими лицами, которыми будто мед из ульев жрали, по-своему, по-дурацки, болезненно ищут счастья.
— У вас, простите, полный дом девочек, девушек уже. Тяжело приходится?
— Мы поставили себя перед стеной обязательств, никуда не рыпнешься — уже столько детей (в семье Охлобыстиных двое сыновей и четыре дочери — ред.). Однажды с Оксанкой услышали, как главный детский психиатр Москвы говорил: «Читайте детям перед сном». Мы и читали. И этот проложенный мостик в будущее сохраняет доверие. Потом важно, чтобы дети как можно больше находились рядом. И мы везде их с собой таскали. Денег это тоже стоит и нервов. Им уже тусить охота, а мы их куда-то тянем, когда хитростью, а где-то угрозами. А потом наступает время, когда уже ребенок должен двигаться сам по себе. Но, слава Богу, к тому времени они стали вместе с нами дрейфовать. Мы, по большому счету, мыслим одинаково, потому что воцерковленные люди.
— Мой косметолог, узнав о том, что я к вам иду на интервью, была очень недовольна. Она сказала: «Иван — домостроевец!» То есть, вы и набирающий скорость феминизм – это два врага?
— Это чушь! Всю жизнь мной бабы крутили, как тряпочкой на палочке, а я обслуживал их интересы. Как раб я им! И чтобы я их еще как-то ограничивал?! Они сами находят причину что-то не делать, а ссылаются на меня, вот я и выгляжу деспотом.
— Наверно, так может казаться из-за того, что вы жену дома посадили и заставили ее постоянно рожать.
— Ой, вы не представляете, сколько энергии в этой женщине! Она делает все одновременно. Смотрит кино, едет в церковь, читает молитву, поет, Варечку забирает из школы, ругается со мной, потом хвалит меня. И все равно зазор остается, где она приходит, говорит: «А давай чаю попьем!». У меня уже пальцы на ногах вот такие, как ласты, потому что я бегать устал за ней.
— Серьезно? А кажется со стороны, что наоборот.
— Я инерционное тело: она летит, а я вокруг. Деться никуда от детей нельзя — их надо кормить, оплачивать обучение, делать все, чтобы они не были несчастными. Иначе, какая это любовь? И поэтому я в череде обстоятельств.
— Но книга-то написана не в рамках борьбы, скажем так, с возможным голодом, а потому, что такая потребность была?
— Да. Потому что это важнее, чем голод. Голод мы легко переживаем. Мы постимся 20 лет. Мы на этой мути кукурузной можем в апокалипсис прожить, и будем вполне комфортно себя чувствовать. Есть поговорка: кто не постился, тот и не ел толком. Поэтому чем ты аскетичнее, тем ты изощреннее.
— Что может быть аскетичнее священничества? Не собираетесь вернуться к служению?
— Уверен, что совсем скоро потребность во мне, как в актере отпадет. Да и мне легче быть литератором. Некоторое время я просуществую в качестве литератора, а потом возвращусь к приходу. Это оптимальный план.
