Любую ситуацию можно рассматривать, исходя из разных уровней вложенности. Это в равной степени касается ряда трагически событий, произошедших в России в последнее время. Падение А-148, пожар в Кемерово, нападение одного ребенка на других в Стерлитамаке. И множество других ЧП — масштабом куда меньше.

Стоит оговориться, что противопоставлять разные уровни в попытке исключить за счет этого «неправильную» трактовку — в корне неверно. Значение имеет все, именно полная, максимально объемная картина имеет смысл, а исключения лишь обессмысливают ее…

Пожар в торговом центре «Зимняя вишня» в Кемерово произошел ровно месяц назад — 25 марта 2018 года. Трагедия унесла жизни 60 человек, большинство из которых — дети. Каждый крупный инцидент такого рода что-то меняет во всех нас. Что-то остается в людских душах, в нашем коллективном бессознательном, в наших архетипах.

Безусловно, были сделаны нужные выводы — от организационных до следственных. Сейчас меньше всего хотелось бы расписывать версии, искать тайные причины, выявлять заговор либо диверсию. Не потому, что не важно, или ничего такого и вовсе нет. Важно. И скорее всего — есть. Но об этом написали уже достаточно, исчерпывающе и профессионально.

Хочется размышлять о другом. Об уровне вложенности, о котором нам всем, не исключая автора этих слов, не очень хочется думать… О нем предельно точно еще в 1989 году спел Егор Летов. Об этом уровне — его песня «Пластмассовый мир» из альбома «Русское поле экспериментов». В те года, да много позже, как-то было не очень понятно — а, собственно, о чем это. Но Летов знал. И мы, выросшие под его музыку, как-то неосознанно догадывались — на уровне интуиций и снов.

Уже шатался, но еще стоял СССР, оплот реальности настолько прочной, что, будучи порождением сталинского государства, она до сих пор не дает нам окончательно сорваться в бездну. СССР был государством модерна. Реальности индустриальной, основательной и фундаментальной, материалистической, но все равно, будучи одухотворенной высокой эсхатологической идеей построения царства божьего на земле, прекрасной.

Модерн закончился с падением нашей большой и величественной страны. Он рухнул вместе с ней, уступив место постмодерну, постиндустриальной эпохе. Пластмассовому миру. Зыбкому, как техномираж виртуальной реальности, в котором уже ничто не фундаментально и ничего не прекрасно. И даже как-то неудобно быть в таком мире фундаментальным и прекрасным.

Верить? Не верить?

Да в принципе Пластмассовому миру уже не критично. Он и так, и так переварит любого. «Пластмассовый мир победил — макет оказался сильней…»

Ну, а основание, столь крепкое так недавно, все больше ветшает. И это касается не только старых зданий, заводов, кораблей и военных баз… В первую очередь, речь об основании внутри нас, позволявшем когда-то создавать лучшее из того, что вообще может сделать человек.

Здания-то подлатают, но как-то не очень. Заводы построят, но срочно нужен ремонт. И кораблям — тоже. Военные базы — наверное, лучшее, из того, что сейчас строится. А вот вооружения — самое прекрасное из того, что вообще нами теперь создается, потому что русские хорошо воюют, и лучше всего нам удается все, связанное с делом военным, делом кшатриев. Так что пока — отобьемся в случае чего, наверное.

Нам сейчас важно не рухнуть изнутри, потому что именно по нашему «мы» наносится удар. Тому «мы», которое внутри каждого, которое только и позволяет нам жить не только для себя…

Но не надо иллюзий.

Нас слишком уже слишком долго и упорно точат, убаюкивают, окуривают. Мы стали похожи на спящих в полете мух. Мы строим не на века, «наши дети сходят с ума от того, что им нечего больше хотеть», как пел теперь окончательно обнявшийся с Саакашвили и Ко БГ.

Мы закрываем пожарный выход на велосипедный трос и уходим. Куда-то в себя — ищем на что опереться, но уже не можем найти практически ничего. Потому что порча пробралась почти до сердца.

Мы выходим в сеть, включаем телевизор, идем в кино.

И — все горит. Кругом — смертоносный пластик. Он — в сети, в телевизоре, в учебниках, на рекламных стендах, в разговорах, пластик вошел в наш обмен веществ, и мы уже с трудом без него выживаем. Понимая, что он опасен, не осознавая при этом практически ничего.

Но — кажется, что все будет хорошо, а если плохо — то не с нами, ведь в компьютерной игре у нас было три жизни. И у других — тоже. Мы уже и не живем, в общем-то. И смерть в нашем сознании оказалась вытесненной так далеко, что ее уже, вроде, как бы и нет. Мы строим непонятно что непонятно из чего, и о собственной безопасности тоже, по большому счету, уже не заботимся.

Без осознания смерти жизнь теряет смысл.

«Смысл?» — говорит последний человек и моргает. Но — как написал в свое время Курцио Малапарте — «ничего не потеряно, пока не потеряно все». Нас спасет мобилизация. Всеобщая, мощная, внутренняя, живая, пронизывающая каждый шаг, каждый вздох и каждую мысль, мобилизация, какую чувствуешь внутри в машине, несущейся под обстрелом. Каждое действие и каждое слово становится в этот момент предельно осознанным.

Ни один урок не был бесполезным. Постмодерн рушится под плотным натиском реальности. Смерть неизбежна. Бог — есть. Россия — все. Остальное — ничто. Другой вариант — обман, лукавство глобального мира, где все неоднозначно, все — то ли макет, то ли мирах, все из пластмассы — горящей, как порох, но об этом не скажут те, кто втягивает человечество в последнюю игру.

«Придуманным миром удобней управлять», — пел все тот же Летов задолго до того, как мы начали перекидывать, особо не задумываясь, друг другу демотиваторы о том, как манипулируют нашим сознанием…

Каждый кошмар приблизил нас к осознанию того, что — все горит, хватит спать, еще немного и будет поздно. Так уже было не раз в русской истории — мы уже почти падали в пропасть, почти делали шаг — зачарованные очередным черным чудом, но вдруг замирали и просыпались. Вот и теперь постмодерн, практически переваривший весь «цивилизованный мир», и жует нас, кажется, он уже пробрался в наше «мы».

Мы остановимся. И вернемся даже не в модерн — это будет что-то совсем другое. Но сначала будет мобилизация — в первую очередь внутри каждого из нас. И тогда мы родим таких детей и построим такие дома, каких еще не было.

И времени больше не будет.