Для начала — один эпизод из «лихих девяностых».
Вскоре после прихода к власти Ельцина один доморощенный либерал с восторгом заявил приезжему англосаксу:
— Наконец-то мы подключились к вашим живительным источникам!
— Наконец-то вы подключились к нашей канализации, — ответил англосакс.
Продажа первородства за чечевичную похлебку, утрата идентичности обходятся очень дорого, особенно — в сфере культуры. Это подобно добровольной сдаче чужаку генетического кода, после чего неминуемо последует духовная мутация. Культура — тот главный ментальный канал, через который духовные оккупанты закачивают разрушительные смыслы и образы, искажают и подрывают всё родное и близкое: превращают героев в предателей, гениев — в плагиаторов, мучеников — в сумасшедших.
Искушение западной культурой — это не просто переход в иную эстетику, переключение на иные представления о традиции и новаторстве, о логике творческого процесса или о принципах сохранения наследия. Это — коренное изменение всей картины мира, через которую можно управлять и политикой, и экономикой.
В своё время философ Павел Флоренский говорил, что в человечестве противоборствуют два типа культуры: средневековый и возрожденческий. Первый из них «характеризуется органичностью, объективностью, конкретностью, самособранностью». Второй — «раздробленностью, субъективностью, отвлечённостью и поверхностностью».
В 90-е как раз и произошло насаждение чужеродной «возрожденческой» культуры в противовес самобытной «средневековой», которая в советский период была способна аккумулировать наследие самых разных эпох, в ней органично сочетались фольклор и древнерусское искусство, «золотой» и «серебряный» век, ранний соцреализм. Этот синтез готов был явить уникальный кристалл, в котором художнику были бы равно внятны и дороги космос физический и космос метафизический, народная песня и музыка Скрябина, берестяная грамота и рукопись «Тихого Дона», восстановленный храм и сталинская высотка. Культура оказывалась эпицентром бытия, собирающей линзой. Все усилия народа были ради культуры, ради духа, ради поиска смыслов. Культура становилась массовой по охвату, но элитарной, высокой, нравственной — по содержанию. Нормой были миллионные тиражи книг классиков и современников, постоянные выступления деятелей культуры на телевидении. Самому широкому зрителю, читателю, слушателю были доступны не только феномены культуры, но также — их интерпретации: в домашних библиотеках непрофессионалов были книги по литературоведению и искусствоведению, журналы с критическими статьями. Советский период культуры стал новым «золотым веком» — и не только потому, что явил стране и миру плеяду великих творцов, но также потому, что поднял культуру на небывалую высоту в сознании всего народа.
Этот «золотой век» обещал новые открытия и прозрения, новые высоты, если бы не был нанесён удар извне. Если бы в каком-то помрачении, как за дудочкой гаммельнского крысолова, наши соотечественники не повлеклись за «возрожденческой» культурой, не впали в заблуждение, что там, за занавесом, могут предложить нечто сверхважное и такое, чего все мы были до сих пор лишены. А там культура — лишь развлечение и пиар, бесконечный эксперимент, который к новым открытиям так и не приводит. Там искусство — не результат таланта и мастерства, а всего лишь некое артдейство, лишённое духа.
Ещё в 1865 году в статье «Об отсутствии духовного содержания в американской народности» Иван Аксаков писал следующее: «Какой же главный нравственный мотив соединения Американских Штатов? Какая нравственная идея связала этих людей между собою? Где задача, где идеал этого нового общества? К какому будущему стремится оно, не имея прошедшего? В чём его душа, куда направлен её дух? Душа? Дух? Отдельные единицы, конечно, имеют и душу, и веру, нигде нет такого разнообразия личных верований, но взятые все вместе, как Америка, они не имеют религии: их вера, их душа вся в материальных интересах, для которых личная свобода есть только средство. Вся деятельность духа устремлена только в одну сторону — к материальному благосостоянию, которое оттого и представляется в том колоссальном блестящем виде, как нигде в Европе, росло не по дням, а по часам, как богатырь в сказке. Но что принесло это развитие человечеству, чем обогатило мысль, какую сторону духа разработало оно? Ничего не принесло, кроме машин и товаров, кроме механических изобретений, кроме вещественных улучшений. Искусство, наука, философия — не удел Северной Америки, это не по её части. Можно было бы поразиться этим страшным бездушием, входящим как элемент в развитие целой страны, если б не было своего рода души в этом бездушии, если б не было страстной энергии в этом стремлении, если б сама материальная сторона развития являлась не как идея и цель. Невольно задаёшься вопросом: где же то нравственное целое, во имя которого собираются вместе люди, где то общее, которому служат личности, которое поглощает в себе личный эгоизм? В других странах это целое может быть государство, как живой организм с прошедшим, настоящим и будущим: это общее может быть религия, цивилизация, единоплемённость, однородность физическая и духовная, единство нравственного закона, народная индивидуальность. Ничего подобного нет в Америке. Свобода личности? Но для чего же именно нужна эта свобода? Чему она должна послужить, чего хочет достигнуть человек при этой свободе? Если нет высшей нравственной цели, то она перерождается в личный произвол, в простор личного эгоизма. Оно так и есть: простор личному эгоизму, материальное благосостояние, материальные мотивы жизни — вот настоящее знамя союза, вот двигатель жизни!»
Ничего с тех пор не изменилось, только усугубилось, стало более агрессивным: и бездуховность, и «личный эгоизм», и «материальные мотивы жизни». Самое губительное, что они сумели насадить в отечественной культуре за последние годы, — это демобилизация. Мы, собранный, сконцентрированный народ, из века в век готовый к подвигу: боевому, духовному, трудовому, — вдруг непозволительно расслабились. Мы когда-то пели «Если завтра война, если завтра в поход…», а они после Карибского кризиса заявили: «Зачем нам «Джоконда», когда все в одночасье могут умереть?» И отсюда — «бери от жизни всё!», «танцуй, пока молодой!».
И это — ставится нам в пример. И это — объявляется современней, перспективней того, что мы имели. Соцреализм, в его лучших проявлениях полный творческого потенциала, был подменён постмодернизмом: не только инородной эстетикой, но, прежде всего, — инородным мировосприятием.
Постмодернизм захватил отечественное художественное пространство, объявил себя единственно актуальным — и, более того, единственно возможным! — вектором движения. Он сплёл замысловатую концептуальную сеть, в которой теория зачастую опережала практику. Филология и культурология постмодернизма питали его творческих представителей энергией, когда каждый пустяк наделялся смыслом, любая профанация заслуживала высоколобого анализа. Понятийный аппарат постмодернизма широк: «игра», «симулякр», «телесность», «ризома» и многое другое. Но всё это терминологическое многообразие так или иначе укладывается в две основных категории: цитата и ирония.
Если Малевич «Чёрным квадратом» попытался наложить чёрную повязку на глаза художника, наложить на его уста печать, то постмодернизм стремится наложить «крепких семь печатей», объявить не только «конец истории», но и конец искусства, утвердить «нулевую степень информации», «нулевую степень письма»: всё уже сказано, всё уже произошло, нового события, порождающего новое слово, не случится. Остаётся только повторять и компилировать то, что было сказано прежде. Но постмодернистский текст с цитатами в нём — это не монтаж Эйзенштейна, когда кадр А плюс кадр В рождают смысл С. Постмодернистские цитаты — это «смыслофаги»: сталкиваясь в пространстве одного текста, они делают нелепыми, пожирают и обнуляют друг друга. Постмодернистское цитирование — это не опора на традицию, а отказ от неё, не прочная связь времён, а разрыв этой связи. Ведь если цитируешь не для того, чтобы упрочить собственное слово, и не для того, чтобы сопрячь смыслы, а только потому, что нечего сказать, — останется лишь посмеяться над чужим словом, попытаться доказать, что и предшественникам сказать было нечего, что и за их словом пустота: «А-а, брат пушкин! Ага! Тоже своё сочинение от грызунов берёг! Он напишет — а они съедят, он напишет, а они съедят! То-то он тревожился! То-то туда-сюда по снегу разъезжал, по ледяной пустыне! Колокольчик динь-динь-динь! Запряжёт перерожденца да и в степь! Своё припрятывал, искал, где уберечь!» (Татьяна Толстая. «Кысь».) Цитата должна стать насмешкой над собой, над другим, над жизнью, над творчеством. Цитата должна наполниться, как трупным ядом, иронией.
Александр Блок в начале ХХ века первым прозрел разрушительную природу иронии, когда она перестала быть оружием обличительной сатиры и полностью оправдала свою этимологию — «притворство»: «Барахтаясь в канаве, буду полагать, что парю в небесах; захочу — «не приму» мира: докажу, что Беатриче и Недотыкомка одно и то же». Так возникает ироническое лицемерие, подмена смысла бессмыслицей, когда нет никаких табу, нет никаких святынь, когда можно посмеяться над всем. Когда всё тебе кажется притворством — только оттого, что ты сам притворщик. Когда всё оборачивается «приступами изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается — буйством и кощунством».
Ирония пробралась на сцену и на экран, трупным ядом разлилась по страницам книг и холстам. Нет ни классиков, ни авторитетов, ни чувства преемственности, ни сопричастности традиции. Свобода интерпретации паразитирует на великом художественном наследии и истории. Любой искажённый образ, поражающий читателя здесь и сейчас, становится мощнее архивного документа или классического первоисточника. Искажённый образ оказывает не духовное и даже не психологическое, а психическое воздействие: бьёт по инстинктам человека, гасит в нём стыд и совесть, пробуждает животные инстинкты, вырывает из света и погружает во тьму, боль и страдания.
Особенно досталось русской классике. Сегодня, пожалуй, уже нет ни одного хрестоматийного произведения, которое бы не было «переосмыслено» и «проинтерпретировано» современными режиссёрами. Фактически от классического произведения, кроме названия, имён персонажей и некоторых сюжетных линий, ничего не остаётся. Но постмодернисту как раз важно десакрализовать именно классику, выбить точку опоры, сделать всё, чтобы у нас не осталось исторического тыла. Важно не «сбросить Пушкина с парохода современности», а оставить его «при себе»: изуродованным и осмеянным.
Подобное происходит и в литературе, когда создаются так называемые «вторичные тексты», дописывающие и переписывающие романы Тургенева, Достоевского, Толстого под псевдонимами Иван Сергеев, Фёдор Михайлов, Лев Николаев, где утверждается, что «красота не спасёт никого». Нужно поменять полюса бытия, переставить плюс и минус, назвать белое чёрным, а чёрное — белым. Это самый экономный и действенный путь разрушения.
В такой среде всегда найдутся и высоколобые интеллектуалы, которые поспешат назвать поэзию Лермонтова «общим местом», а полотна передвижников — «фантиками».
Постмодернизм, прикрываясь либеральным щитом свободы, смог разрушить очень многое: вытеснил из информационного поля художников смысла и вдохновения, захватил галереи, театры, киностудии, издательства, телеканалы, подпитался заокеанскими грантами, нашёл своих лоббистов во власти. По сути, постмодернизм стал идеологической подпоркой современного либерализма, и пока наша элита либеральна, постмодернистские «цветы зла» будут цвести. Любая власть — даже самая далёкая от культуры — призывает к себе художников, способных так или иначе её упрочить. Либералы призвали постмодернистов.
Потому с постмодернизмом сугубо эстетическими методами не справиться. В эпоху информационных войн недостаточно будет создать новые произведения искусства, направленные на поиск духовных смыслов, на объединение, на «возвышение души человека». Необходима информационная, инфраструктурная, государственная поддержка.
Художник Геннадий Животов предложил интересную концепцию: «Нет истории искусств — есть история заказчика». Несложно представить, как после этих слов завопят о свободе, о раболепстве и прочем псевдосвободные либеральные творцы. Но, признают это либералы или нет, история искусства действительно во многом определялась тем, какие социальные институты или отдельные личности в разное время покровительствовали художникам. При этом античный донатор, европейские короли эпохи Возрождения и Барокко, великие русские меценаты или советский социализм не ограничивали подлинную свободу художника. Они лишь задавали определённый социальный импульс, делая в искусстве первостепенным одно и оставляя на втором плане другое.
Кто сегодня готов выступить основным заказчиком культуры созидания в противовес заказчикам разрушительного постмодернизма? Отдельным персонам или частным организациям этот вопрос не решить. Главным заказчиком должно стать государство в целом. Ему следует как можно скорее включиться в противостояние либералов и державников от культуры и чётко определить свою позицию, потому что это вопрос его самосохранения.
Государство погрузило культуру в коммерческую сферу, поставив перед ней задачу самоокупаемости. Оставило без попечения патриотические творческие союзы, привело их к статусу НКО, тем самым приравняв в правах к сообществам рыболовов, филателистов и прочему.
Отказавшись в своё время от официальной идеологии, государство отказалось и от чёткой культурной политики, провозгласило принцип «пусть цветут все цветы», — но сейчас пришло время определиться, какие из цветов оказались сорняками, способными задушить всё прекрасное и благоухающее. Государству следует определиться с тем, кто его герои, а кто — клеветники, и истинные герои должны стать неприкасаемы, священны. Государство должно вернуться к практике госзаказа в сфере культуры, которая поможет укрепить державные смыслы, а в этих смыслах всегда найдётся простор творческому гению.
В профильном министерстве в центре и в регионах должны работать настоящие профессионалы, не «менеджеры вообще», а люди, понимающие природу творческого процесса, имеющие художественный вкус, способные отличить настоящее искусство от эрзаца, правильно расставить приоритеты, выделяя бюджетные средства. Культура — не пиар, она рождает и сохраняет смыслы, её нельзя сводить к перформансам и флеш-мобам. Культура — не «игра в бисер», а серьёзный разговор о серьёзном, и к нему нужно быть готовым всем: автору, читателю (зрителю) и чиновнику.
Только через культурную политику можно отсечь постмодернистов от государственного финансирования, вытеснить их из информационного пространства, из сознания народа. Финансируемые заокеанскими заказчиками, они нужны и интересны им исключительно здесь, как оргоружие, как диверсанты, как подрывники, — поэтому, лишенные питательной среды, информационных площадок, разоблачённые профессиональными критиками, как голые короли, — они будут нейтрализованы. И тогда сами уйдут, схлынут, как пена, в сторону обожаемого ими Запада, где осядут никому не нужными эпигонами, станут пережёвывать уже много раз пережёванное.
Залог нашего самосохранения — это оборонное культурное сознание. Каждая культура, как живая клетка, имеет мембрану, которая способна различать своё и чужое, не пропускать внутрь себя яды. Несмотря на то что «живительные источники канализации» все эти годы делали своё разрушительное дело, мембрана всё-таки работала. Она отринула скверну, насколько смогла. Нам не придется восстанавливаться с нуля: наш дух не сломлен, традиция жива, у нас есть и зрелые, состоявшиеся, и молодые художники-патриоты. Только время партизанской борьбы, осадного сидения в цитадели культуры должно смениться временем, когда на помощь, наконец, придут державные полки.
