В ходе работы над «Ноомахией» я пришел к выводу, что сама идея исторического времени — как направленного движения событий — отнюдь не всеобщее свойство культур, а уникальный тезис иранской цивилизации.
В большинстве индоевропейских обществ не существует идеи исторического времени. Это заметили многие историки культуры, заметившие его в позднем иудаизме, а потом и в христианстве, в Новом Времени.
Сама идея времени в семитскую традицию приходит извне, и из метафизики иудаизма время никак не вытекает — как и история. История становится важнейшей традицией в иудаизме после вавилонского пленения под прямым иранским влиянием (когда сменилась власть в Империи, и персидское влияние становится доминирующим). Это распространяется на все восточное Средиземноморье, и в т.ч. на иудеев. Так, в поздний иудаизм проникает тема Мессии, конца времен, воскресения мертвых.
Но (!) из самой метафизики единобожия эта идея не рождается — только из двубожия, когда возникает два онтологических принципа, ведущих между собой почти равную борьбу (на определенных циклах — светлый бог, на других — темный). Это позволяет придать истории то фундаментальное значение, которое она приобрела в Средиземноморской, а потом Европейской культуре.
Возьмем платоновскую модель, где тоже единобожие: время здесь бессмысленно, это образ вечности. Движение от одной точки к другой представляет собой ритуальный характер. Движение по кругу — прямо противоположно тому, что представляет из себя история. Вечное возвращение лишает историю своего содержания.
В иранской традиции есть два божества — Ормузд и Ахриман, которые борются друг с другом. Мир создается Ормуздом, а его брат Ахриман его захватывает и побеждает Ормузда, пока свет не победит тьму. Иранская модель понимания истории и есть единственное обоснование истории — время приобретает смысл, когда его содержанием становится борьбу двух противоположных онтологически равновесных начала.
У платоников, например, нет зла — зло есть умаление добра, это иллюзия. Зло не нечто иное, чем добро. Следовательно, взаимодействие добра и зла в такой картине мира не может быть историей. Это вопрос аскезы — всегда возможно восстановление добра в своих правах. Зло использует добро против него самого.
Неслучайно, что объектно-ориентированная онтология Негарестани основана именно на иранском сатанизме. ООО необъяснима с точки зрения христианского сатанизма. Лишь дуалистический метафизический раскол двух начал в их равновеликости позволяет раскрыть в темном начале дополнительное измерение — неслучайно ООО и постмодернисты осознают ограниченность европейского сатанизма. Обращение Негарестани к Ахриману или лавкравтовским богам-идиотам — тоже тонкий и страшный ход развития прогрессивной либеральной западной мысли. Обращение к Ахриману хуже, чем ко дьяволу, потому что Ахриман находится ниже дьявола, еще плотнее, еще подземнее.
И тогда время приобретает значение. Тогда все есть война, война — смысл истории, и тьма равновелика свету. Тогда это не игра теней, это настоящая вовлеченность. Тогда история имеет значение — победа света в конце становится целью, проявляется линейность, мессианство.
Но тьма наносит запрещенные удары все чаще и чаще — зная, что свет не ответит симметрично на подлости зла. Из этого рождается представление о Мессии, Спасителе, в лице которого воплощается сам Ормузд, который наносит финальный удар по тьме. Везде, где есть ожидание последних времен, мы обнаруживаем иранский след.
