Беседа с Фёдором Шиманским, продолжение. Начало
Генон против Эволы
Фёдор Шиманский. Я хотел задать вопрос по поводу традиционализма. Существует такое мнение, что есть великие учителя традиционализма — Генон и Шуон, а есть Эвола, который вообще даже не настоящий традиционалист. И очень плохое дело делает Александр Гельевич, что пропагандирует Эволу. Что вы об этом думаете?
Александр Дугин. Высказанное вами мнение свидетельствует о довольно поверхностном знакомстве с традиционализмом. Хотя и среди самих традиционалистов есть те, кто так думает. Я традиционализм знаю довольно неплохо.
К Шуону, например, я отношусь без большого восторга. В принципе, его случай показывает, насколько тонка грань между метафизически обоснованной позицией Генона и попыткой упростить его дискурс и применить его на практике. Как легко это приводит в свою очередь к New Age, неоспиритуализму и аберрациям. Когда Фритьоф Шуон, традиционалист, вслед за Геноном принявший ислам, ставший суфием, от действительно глубокого понимания метафизического единства Традиции перешёл к поверхностному синкретизму, к практикам в стиле New Age и даже к сектантству, включая в свои придуманные ритуалы и культы странные разнородные элементы из культуры североамериканских индейцев, это выглядит как дискредитация. Для мусульманина – даже самого открытого – это неприемлемо. Но именно последователи Шуона более всего борются с Эволой и его линией.
Сам Генон великий мыслитель. Он первичен в отношении всех остальных традиционалистов, в том числе в отношении Юлиуса Эволы. Но с прямыми, а тем более с непрямыми последователями Генона, начинаются проблемы. Дело в том, что повторять Генона — не значит быть вместе с Геноном. Генона надо сделать внутренним — его надо понять, усвоить. А вот как мы это будем — это процесс очень тонкий.
На мой взгляд, Эвола — именно и есть самый последовательный традиционалист вслед за Геноном. Да, он вторичен по отношению к Генону, но он совершенно уникален по отношению ко всем остальным, потому что он сделал Генона своим внутренним стержнем. А уж как он его применил, развил, как он его воплотил, зависело от его мужества, творческой мысли, от его интеллектуальных стратегий. Вот это как раз, на мой взгляд, и составляет подлинный традиционализм. Ты берёшь то, что является безусловной истиной, и дальше пропускаешь сквозь себя — сквозь свой жизненный опыт, сквозь свою экзистенциальную позицию, сквозь свои предпочтения, сквозь свой анализ. Ты не повторяешь, что сказал великий мэтр, а живёшь жизнью этого великого мэтра в самом себе.
И хотя я не во всём согласен с Эволой, я вижу его как живого и полноценного традиционалиста. Генонисты — репликанты Генона, его тихие и ворчливые последователи. Они создали то, что сам Эвола называл «генонистской схоластикой». Мне это совершенно чуждо. Эвола же совершенно живой человек. Даже его ошибки, его страсти, его ангажированность в войны мира, в культуру, в политику, в геополитику — всё это свидетельствует о полноценном живом человеке, который превращает тезис о кризисе современного мира в восстание против него. Так и следует поступать всем. Каждый живой человек, пойдя за Геноном, так и должен действовать — либо он становится пустым и бессильным демагогом, «куротрупом», как Мамлеев говорил, учёной курицей, кудахчащей вокруг геноновских воззрений.
Активный традиционализм
Генон — это драма, это разрыв сознания. Как писал французский традиционалист Рене Алло, Рене Генон это самый революционный философ, более революционный, чем Маркс. И как раз Юлиус Эвола свидетельствует, что если это семя генонизма падает на хорошую, здоровую, живую почву, то оно даёт колоссальные последствия. В каком-то смысле, Эвола более жив, чем Генон сейчас.
Труды Генона заняли место на полках рядом с оккультистской литературой; они стоят вместе с «Великими посвящёнными» Шюрэ, с Папюсом, с Элифасом Леви и т.д. Его умудрились в каком-то смысле нейтрализовать. А вот Эвола, по крайней мере в Италии (и не только в Италии), по-настоящему жив и действенен. Эвола – the most dangerous traditionalist thinker. Хотя на самом деле the most dangerous traditionalist традиционалист — это сам Генон. Другое дело, что самую «опасную», «революционную» сторону генонизма современная смогла отчасти нейтрализовать, а Эвола остается эксплозивной точкой, моментом разрывом сознания. Эвола утверждал: если ты традиционалист, тогда иди и воюй против современного мира, причём не когда-то там и не где-то там, а прямо здесь и прямо сейчас. Что у тебя есть под рукой, с тем и воюй. Есть перо — воюй с пером, есть компьютер — воюй с компьютером, есть микрофон — воюй с микрофоном, есть гитара — давай, реви на этой гитаре, есть всё остальное (не будем уточнять, чтобы не дразнить определенные инстанции), вот и используйте всё, что у вас есть — для борьбы с современным миром. Любое средство — руку, голову, ногу, и всё что под ногу или под руку попадётся – хорошо в восстании против «тёмного века», «кали-юги». Идите и боритесь с ним, если вы традиционалисты! Блестящий подход! Я исповедую именно такой эволаизм. И это можно назвать «активным традиционализмом».
Эта позиция не столько зависит от касты. Не в кшатрии или брахмане дело. Хотя, конечно, Эвола — традиционалист кшатрийского типа, Генон — брахманического. Но я считаю, что между ними нет никакой принципиальной оппозиции. Нет лучшего друга у брахмана, чем кшатрий, и нет лучшего друга у кшатрия, чем брахман. Вот все остальные касты другие — они меньше интересуют. Главное решается в диалоге воина и философа. Ведь что это за воин без ума, а что такое ум без активности? Они неразрывно связаны между собой — брахман и кшатрий, Генон и Эвола. Из их сочетания складывается интегральный, всеобъемлющий, синтетический традиционализм, живой, бросающий вызов тёмному веку. Если идём «против современного мира», значит — так, давай, или, и никаких оговорок. А после этого — посмотрим, кто дальше зашел, кто лучше думал и лучше делал. И когда тебя, традиционалиста, будут хватать, пытать, арестовывать, демонизировать, репрессировать, уничтожать, не спрашивай: «За что?» Есть за что. И одно это уже, в каком-то смысле, успокаивает.
Значит было за что
Я всегда думал, что самое страшное, когда за тобой приходят, а ты не виноват; тебя судят, а ты этого не совершал… И ты думаешь: «Как же так? За что?» А когда есть «за что», ну тогда и нормально.
Если ты против современного мира, пойди и сделай что-нибудь этому современному миру, чтобы было больно, чтобы он завыл. Вот тогда, когда он на тебя обрушится в ярости, ты и скажешь себе и другим: «Ну и ладно, всё правильно, я только этого и хотел». Поэтому «No Remorse». И Эвола — это «No Remorse!» Это совершенно правильно, значит, было «за что». И отлично.
А вот когда не за что (или почти не за что), когда ты пытаешься отсидеться, когда ты пытаешься угрожающее дьявольское царство количества эвфемизировать, намекая: «я, конечно, традиционалист, но пустите меня в ваше общество», а всё равно тебя разоблачили – книжку какую-то запрещённую и неполиткорректную нашли или неосторожное высказывание в соцсетях заметили, вот это, действительно, обидно. За тобой придут, а ты «не при чём», ты «не это имел в виду». Ну и хорошо — будешь ни за что сидеть. Лучше бы было за что, так спокойнее и достойнее, стройнее на душе.
Русские это хорошо понимают — «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Попадание в тюрьму в нашей культуре вообще никак не связано с законопослушным поведением. Поэтому «не зарекайся от тюрьмы». Просто за тобой могут прийти, а могут и не прийти Ты можешь оказаться в местах не столь отдалённых, а можешь и не оказаться. Как ты себя при этом ведёшь — законопослушно или нет — не принципиально. Одно с другим не связано. Или связано, но каким-то очень сложным образом, непостижимым образом. Не крал, не убивал, не насиловал, не грабил, и раз — в тюрьме. Или наоборот, крал, насиловал, убивал, и раз — в Государственной думе или в министерстве. И как тут одно с другим связано? — Проследить это очень трудно.
Есть такая формула: «не пойман — не вор». Украл, но не поймали, значит — «не украл». Поэтому русские очень тонко к этому относятся к самой стихии судьбы. Это Суд Божий. У нас особое правовое сознание. Оно связано с правдой, скорее, чем с правом. И жить надо по правде, кем бы ты ни был. Депутатом, полковником или бандитом. Везде есть правда и везде есть ложь. Потому что таков человек, таково его сердце. И никакая правовая система этого исчерпать или изменить не может. Поэтому путь от убийцы в святые и из губернаторов на нары всегда открыт.
Я это к тому, что Эвола был открыт и последователен в своей борьбе против современного мира. Он встал и вызвал огонь на себя. Ну, и правильно сделал, на мой взгляд! Я считаю, что традиционалисты должны «вызывать огонь на себя». Да, мы dangerous. Да, мы не совместимы с властителями мира сего и с их послушными безотказными рабами. Да, мы в принципе, не заинтересованы в продолжении существования человечества, современной культуры и цивилизации — в том состоянии, в каком они находятся сейчас. Мы — вестники великого возвращения; мы говорим о необходимости духовного спасения человечества, каких бы радикальных средств это ни потребовало. Звучит угрожающе? Наверное. Ну, как есть…
Традиция и Модерн: рождение парадигм
Фёдор Шиманский. Для многих людей, с традиционализмом не знакомых, и даже для некоторых, с ним знакомых, традиционализм – это что-то на уровне теософии, нью-эйдж и оккультизма. И другая мысль, что вот традиционализм, он про такую единую Традицию с большой буквы. И поэтому многие недоумевают: «Как Александр Гельевич может совмещать это с православием? Он же православный человек!»
Александр Дугин. Да, я могу пояснить. Я много раз это уже объяснял.
Когда мы говорим о Традиции с большой буквы, мы говорим о парадигме, о понятии, которое наделяется по-настоящему значимым и ясным содержанием, когда мы соотнесём его с Новым временем, с западноевропейской культурой Нового времени. Когда сложилась и восторжествовала идеология, философия, культура, политика, общество Модерна, Нового времени, это не было аналогом новой религии, не просто сменой одной сакральной формы на другую (как было в случае религиозных реформаций или революций). В Новое время в Западной Европе утвердилась философия, которая отрицала вообще всё трансцендентное, всякую вечность, всякую сакральность; это было «расколдовыванием мира» (Entzauberung der Welt), по М. Веберу. Таким образом современная цивилизация воплотилась в определенную форму, в парадигму, которая представляет собой антитезу всех традиций, всех религий, всех типов сакральности. Вот это и есть «современный мир» — как концепт! — по Генону и Эволе. Это антитеза не просто христианства, но и иудаизма, и ислама, и индуизма, и буддизма. Вообще всё, что связано с духовным опытом человечества, отрицается Галилеем, Ньютоном, Декартом, Кантом и дальше уже сложившимися тоталитарными идеологиями – либерализмом, марксизмом и национализмом.
Фактически, именно современный мир как парадигма подготовил концептуальную территорию, чтобы мы могли говорить о Традиции – тоже как о парадигме. Почему мы раньше — до того, как современность сложилась как тотальная структура –не говорили о Традиции? Потому что мы сравнивали одну традицию с другой, например, христианство с исламом, иудаизм с христианством, буддизм с индуизмом, даосизм с конфуцианством и т.д. Речь шла о разных формах сакральности, о разных формах традиции, потому что вне Традиции ничего не существовало. Конечно, и в традиционном обществе были девиации – например, представители материалистической школы Локаята в древней Индии (считавшейся учением демонов, асуров), философы-атомисты (Левкипп, Демокрит, Эпикур) в древней Греции, эволюционисты (некоторые досократики или Лукреций) и т.д. Но это были локальные вирусы декадентского сознания. Вторжение демонического материалистического слабоумия. Построение на таких оснований целой философии, культуры, цивилизации, было невозможно. Это стало возможно только в Новое время. Именно тогда, когда эта аномалия стала господствующей, по сравнению с ней всё остальное обнаружилось как Традиция. То есть, всё что не западное, не современное не материалистическое, не буржуазное, не демократическое, всё это — Традиция. В каком-то смысле, концепт «Традиция» появился в ответ на появление концепта «Модерн». И появившись в ответ на Модерн в качестве тотальной альтернативы Модерну, возник и традиционализм.
Традиционализм и Православие: гармония, а не противоречие
Однако, традиционализм утверждает, что Традиция не может быть дана нам вся и сразу. Традиция — это и христианство, и ислам, и индуизм, и буддизм, и даосизм, и конфуцианство, и архаические культы — всё это Традиция. Но это не значит, что это какая-то традиция полностью совпадает с Традицией с большой буквы или ее исчерпывает.
Фёдор Шиманский. Я, может быть, не совсем верно задал вопрос. Вы знакомы с работами о. Серафима (Роуза)?
Александр Дугин. Позвольте, я доведу мысль до конца о соотношении Традиции и православия.
Так вот, идея единой Традиции возникает как альтернатива, как концепт, связанный с пониманием сущности Нового времени. Это обобщенное представление об обществе, которое построено не на современных модернистских основаниях. Это концепт, и он не пустой. Составить о нём представление довольно легко: просто интерпретировав Традицию социологически. Социология выделяет два типа общества – традиционное общество и современное общество. Всякое общество, не построенное на тех же принципах, что и современное, является традиционным.
Путь к Традиции с большой буквы обязательно лежит через конкретную традицию с маленькой буквы или религию. Традиция вообще дана нам конкретно как одна из традиций, она из религий.
Конечно, в любой религии, возможность выбора. Но мы не можем прийти к Традиции с большой буквы, не выбрав ничего, отказавшись от выбора. Отсюда встает вопрос о том, что традиционализм с необходимостью требует религиозного обращения. Теоретически, религию можно выбрать, но в этом выборе следует учесть много факторов – не только индивидуальный произвол. Не только и не столько мы выбираем религию, сколько религия выбирает нас.
Наша родная вера, вера, в которой мы родились, которая связана с нашим народом, не случайный фактор, а имеет промыслительное значение. Сам Генон отказался от веры предков и перешёл из католицизма в ислам. Это его выбор. Его следует признать и с ним считаться. Но мой выбор — остаться в той вере, которой является вера моего народа. И не просто остаться, осмысленно и с опорой на волю к ней по-настоящему примкнуть, причаститься, вступить в нее.
Мы часто бываем носителями традиции по инерции. Для меня же Православие является осознанным выбором традиционалиста. Что же это за традиционалист, если он к своей собственной традиции не имеет отношения? Для меня это было не просто дань статус кво, хотя меня крестили в детстве. Это было осознанное воцерковление, духовный, интеллектуальный и философский акт. Поэтому для меня Традиция с большой буквы никак не заменяет собой, не подменяет и не отменяет, не упраздняет Православие.
Православие для меня — это всё, это единственный вход в сакральность.
Но Православие для меня несовместимо с Новым Временем, не совместимо с западным атеистическим секулярным обществом. Православие является формой живой Традиции. Благодаря православию, традиционализм становится вполне конкретной преображающей духовной практикой. Это чрезвычайно важно, по-другому и быть не может.
Модернизм подчас проникает внутрь Православия
Серафим (Роуз), о котором вы говорили, был генонистом. Вначале он был ницшеанцем, интересовался различными восточными религиями, мистикой (суфизмом), индуизмом, а позднее буддизмом. Он открыл для себя Генона, и это привело его к принятию традиционализма как глубинной установки. В определенный момент – он, американец, протестант по рождению, увлекавшийся буддистской философией – становится православным. Он находит сокровище православной традиции, восточного христианства, и становится на этот духовный путь, которому остается верен до конца. Отец Серафим — автор прекрасных и глубоких книг о Православии.
Православие должно быть ценимо нами — русскими. Для меня, как православного и традиционалиста, здесь нет ни малейшего противоречия. Как и для отца Серафима (Роуза) или православных румынских исихастов из кружка Rugul Aprins (Санду Тудор, Думитру Станилоэ, Никифор Крайник и т.д.), тесно сопрягавших генонизм с православием, Афонской традицией, умным деланием и старчеством.
Хотя, конечно, некоторые высказывания Генона, если их вырвать из контекста и отнестись к ним с предубеждением, могут вызвать у православного человека недоумение. Особенно если сознание православного ещё слишком проникнуто ядом Нового времени.
Кстати, у меня был такой опыт. Я читал лекцию в Свято-Тихоновском университете о Геноне. Вначале её восприняли ее в штыки. Первой волной шли аргументы, что Генон принял ислам, был масоном. Казалось бы, критика справа. Чуть позже, когда я всё-таки пробрался сквозь дебри формальных возражений, пошли такие речи: «Ну а как же прогресс? Как же техническое развитие? Как же, там, наука?» Критика справа незаметно переросла в критику слева. Получилось, что под христианской ортодоксией скрывается бессознательный модернизм. И это в Православии, которое намного более традиционно и сакрально. А уж в католицизме такой модернизм просто преобладает.
В таких нападках на традиционализм дает о себе знать уже не она из традиций, а сам Модерн, замаскированный под «религию».
Католицизм, тем более протестантизм это понятно. Модерн проник там в глубь. У нас, конечно, всё нет уж и плохо обстоит. Мы держимся. Православие — это более традиционная и менее современная религия. Но и здесь не всё так хорошо, как хотелось бы…
Генон, правильно интерпретированный – как в случае отца Серафима (Роуза) – нам был бы чрезвычайно важен. Именно традиционализм делает православного православным. А если этого традиционализма нет, если нет отвержения, системного и полного, современного мира, то этот современный мир проникает в религию и исподволь меняет её содержание. Традиционализм строго определяет границы, в том числе и в отношении научной картины мира, за которыми сакральность заканчивается, а значит, религия – как божественный, сверхчеловеческий институт – утрачивает свое бытие.
Неверно считать, что можно быть традиционалистом, а можно не быть, и ты в любом случае будешь православным. На самом деле, в той или иной мере, традиционализм является неотъемлемой и важнейшей частью Православия.
Недавно почивший отец Дмитрий Смирнов был ненавидим либералами не столько из-за счёт его резких высказываний, сколько потому, что сочетал традиционное толкование ценностей, жизни, человека, культуры с Православием как религией. На этой же позиции в последние годы жизни стоял также недавно почивший протоиерей отец Всеволод Чаплин. Сегодня эту же позицию защищает отец Андрей Ткачев. И эти отцы-традиционалисты раздражают и убежденных либералов, и церковных модернистов, и светских людей. Они показывают, что традиция есть нечто всеобъемлющее. Она требует всего человека, выносит суждение о всех сторонах нашей жизни. Она не настаивает, она учит и открывает – пусть сложный, но ведущий к истине, спасению и свету — путь.
Я нахожу гораздо больше взаимопонимания с монахами на Афоне, среди монашества в целом – особенно среди настоящего истового монашества, которое оставило мир в целом, и соответственно оставило современный мир, чем в кругах «православных» либералов, конформистов и почти секулярных демагогов от религии, которые, по большому счёту, движимы модернистскими представлениями о мире, и не собираются ни осознавать эсхатологический характер нашего тёмного века, ни признавать ту фундаментальную противоположность между Модерном и Традицией. А православная религия — это традиция и есть, она есть сакральная традиция; она требует от нас веры в бессмертие, в вечность, в душу, в ангелов, в бесов. Требует! Что совершенно исключает современные представления о космологии, о физике, о политике и так далее. Религия требует от нас веры в иерархию: и в небесную иерархию ангельских чинов, в церковную иерархию, в политическую иерархию, и в симфонию властей. Дух вершит все сверху вниз, а не наоборот. Мы должны толковать время, отталкиваясь от вечности, познавать мир от Бога к материи, а не наоборот. Эту иерархию полностью отвергает современность – в науке, философии, политике, образовании, культуре, праве, быту. И тут или – или; или Бог (Традиция) или дьявол (Модерн).
Апостасийная физика
Я не собираюсь оправдываться в своем традиционализме или защищаться. Наоборот, традиционализм и Православие — неразрывно связанные друг с другом вещи. Всё дело лишь в том, что мы не всегда это ясно осознаём. Или иначе, не все, увы, это достаточно осознают. Часто традиционалисты становятся сухими софистами, пессимистами и критиками или даже неоспиритуалистами, что делает их непригодными для такой полноценной религиозной жизни. А многие религиозные люди, со своей стороны, не могут осмыслить трудный момент — полную несовместимость Модерна, современной «научной» картины мира, современного естествознания, с полноценной картиной сакральной онтологии. Без такой онтологии, без сотворенного Богом космоса вера оказывается без фундамента, без основы. Это необходимое мировоззрение, потому что Христос в мир атомистов прийти не может. Такого мира Он не создавал. Это дьявольская иллюзия! Поэтому обращение науки к атомизму и совпадает с распространением атеистического мировоззрения. Христос приходит во Вселенную Платона и Аристотеля – у такой Вселенной есть центр и периферия, но нет атомов и пустоты, нет «движения материальной точки по инерции», в ней все планомерно и торжественно вращается в соответствии с Божиим Промыслом.
Вообще современная физика, современная наука, современное общество, современная культура, современная политика — это творение дьявола. Это подготовка прихода Антихриста… И Новое время, с точки зрения Православия, определяется одним словом – «апостасия», «территория отступничества».
Мы живём в ненормальных условиях, в ненормальном мире, в ненормальном обществе. Поэтому православный либо должен быть консервативным революционером, либо он отступает перед натиском Модерна и тогда становится солидарным с апостасией. В этом отношении между православным христианством, моей религией и моей традиционалистский позицией нет ни малейшего зазора.
При этом некоторые высказывания Генона, могут быть поставлены под вопрос. Это не истина в последней инстанции. Истина это Исус Христос, Истинный Бог и истинный Человек. Я, кстати, в книге «Метафизика Благой Вести» показал, какие пункты философии Генона несовместимы с Православием, а какие, наоборот — совместимы. Поэтому здесь ничто не ограничивает нас от свободного – возможно, критического – осмысления. Мы свободны в нашей интерпретации традиционализма. Мы можем по-разному сочетать или разделять основные силовые линии традиционализма и соотносить их с Православием.
Фёдор Шиманский. Ну вот, люди смотрят: Генон – мусульманин, Шуон — тоже мусульманин. Хотя он как индеец голый ходил…
Александр Дугин. Сам Шуон не ходил, он смотрел индейский танец, в котором юные индианки некоторых ритуалах пляшут без верхней части индейской одежды. Сам он ходил в суфийском кафтане, что называется хирка. Но то, что он участвовал в этих ритуалах, это, конечно, мало сочетается с традицией, а с New Age и современной фольклористикой – вполне. Это странно слишком приветствовать или слишком осуждать. У разных культур разные обряды. Главное их не смешивать.
Православный традиционализм
Фёдор Шиманский. А, вот, Эволу возьмём. Он же книжку целую написал — «Языческий империализм». Как это совместимо с православием?
Александр Дугин. Слабо совместимо. И это лежит на поверхности. Но Православия он не знал и не мог знать. Западное же христианство это отдельный разговор. Оно почти порвало связи с сакральностью. Эвола пытался найти эти связи в греко-римской традиции. Чисто теоретическая инициатива. Ритуальная сторона безвозвратно утрачена. Остаются случайные индивидуальные фантазии. То есть ситуация ещё более печальная, чем даже с западным христианством. Эвола под «язычеством» понимал гибеллинскую идеи Империи, политеистический неоплатонизм, герметизм и фрагменты, оставшиеся от Римской традиции, которые пытался обобщить учитель Эволы, еще один итальянский традиционалист Гвидо де Джорджо в одноименной книге «Римская традиция».
Да, язычество не христианство, это очевидно. А вот также ли очевидно, что современная физика, современная наука, современная биология, социология или политология с христианством также несовместимы? Сколько людей среди современных христиан возмутятся словом «язычество», и они же спокойно примут таблицу Менделеева, полёт на Луну, минералогию, Big Bang, чёрные дыры, закон всемирного тяготения или постоянную Планка… Атомизм современной науки у них никакого подозрения не вызывает…
Фёдор Шиманский. Даже наоборот! «Теология прямого действия!» Но всё же, почему так мало православных среди традиционалистов? Я могу вспомнить только о. Серафима (Роуза). Ну, вас, естественно. И Жана Бьеса. Вы его, кажется, даже переводили.
Александр Дугин. Ещё все крупные деятели христианства в Румынии ХХ века — кружок Rugul Aprins тридцатых-сороковых годов, о котором я уже упоминал. Румынское Православие было теснейшим образом с связано традиционализмом. К Rugul Aprins в чем-то можно отнести и Мирчу Элиаде. Элиаде был православным и традиционалистом. Философ и специалист по Восточной Европе Александр Бовдунов предложил рассматривать Элиаде и вообще румынскую ветвь в традиционализме как своего рода традиционализм, ориентированный на третью касту, на традиционное крестьянство. Очень глубокая мысль.
На Афоне до сих пор есть ряд монахов, которые вполне осмысленные традиционалисты. В Греции в целом есть.
Да и в современной России есть монахи в некоторых монастырях, и светские православные интеллектуалы, которые разделяют эту позицию. Стоит только обойти внешние формальности и вникнуть в суть дела…
Вот иеромонах Серафим (Роуз), которого вы упомянули, это – же крупнейшая фигура в контексте безусловно признаваемой почти всеми православной «ортодоксии». Он безусловный авторитет. Мало кто знает, как он пришёл к вере, и какую роль тут сыграл Генон. А это не просто случайные влияния. Это глубинная логика духовной и интеллектуальной позиции – отвержение Модерна и обращение к Традиции. И то, что в случае этого американского интеллектуала входом в Традицию стало именно русское Православие – обстоятельство грандиозного значения. Нечто аналогичное и с Жаном Бьесом, генонистом, принявшим Православие и написавшего очень корректную книгу о Святой Горе.
Да, тех, кто идёт вслед за Геноном, в православной среде не много. Но они есть и какие! Кстати, старческая традиция, какой она может быть, кроме традиционалистской? Какой старец будет защищать Модерн? Как можно быть православным и не понимать ненормальность и патологичность западноевропейской, антихристовой цивилизации?
Конечно, может быть, убеждённых и осознанных интеллектуально-эксплицитных традиционалистов не так и много. Но, во-первых, они все же есть, а во-вторых, вообще, для Православия традиционализм в каком-то смысле является естественной и характерной чертой. Когда это естественное обстоятельство корректно осмыслено и столь же корректно выражено, то мы и получаем православный традиционализм. Причем благодаря этому философски и социологически выверенному подходу можно избежать карикатурных крайностей – конспирологии, чрезмерного экзотического апокалиптизма и т.д.
Четверица
Фёдор ШИМАНСКИЙ. По поводу Хайдеггера. Какую роль в вашем мировоззрении играет Das Geviert — четверица? Вопрос именно про четверицу, потому что про неё знают, но никто не понимает, что это такое.
Александр ДУГИН. Хайдеггер сыграл в становлении моего мировоззрения огромную роль. В своих работах я, действительно, обратил внимание на Четверицу, das Geviert, посвятил ей лекции, достаточно подробно разобрал в книгах «Мартин Хайдеггер. Философия Другого Начала» и «Мартин Хайдеггер. Возможность русской философии». Те, кто знакомы с этими работами, наверняка, обратили внимание на то, что я выделяю Четверицу как важнейший философский метол.
На мой взгляд, это один из примеров сакральности мировоззрения самого Хайдеггера. Это поздний Хайдеггер, который, отошёл языка феноменологической традиции и стал говорить языком философских мифов, в каком-то смысле как Платон. Для Хайдеггера Geviert — это пересечение основных силовых лини, квинтэссенция всей его философии, особенно поздней. Эта поздняя фаза философия тесно сопряжена со средним Хайдеггером, где центральной была тема – Seynsgeschichte.
Geviert смысле соотносит Dasein c антропологией, теологией и космологией. Хайдеггер указывает, что Dasein, то есть человеческое мыслящее присутствие, находится на пересечении двух осей: одна из них – космологическая — связывает Небо и Землю, а другая – антропо-теологическая – (смертных) людей и (бессмертных) богов.
Человек как смертный это всё же еще не Da-Sein, то есть не совсем человек. Он становится человеком, когда начинает осознавать свою смерть и свою смертность, а значит, начинает соотносить себя с бессмертностью – то есть с богами (Богом?). Человек экзистирует, когда мыслит, а мыслит, когда сталкивается лицом к лицу ко смертью. Но, по Хайдеггеру, и боги движутся к смертным, к воплощённой в них конечности и гибели, так как сами они этого не знают и не имеют в себе. Местом встречи богов и людей становится Da-Sein. Только тогда человек приходит к себе, когда к нему спускаются лёгкие боги…
Также и Земля. Пока она сама по себе она ещё не Земля. Земля становится собой в отношении с Небом, то есть вступая в мир (как в Welt). Земля должна быть «украшена» (это и есть греческий смысл слова κόσμος), прежде чем прийти на брачное место встречи с Небом, прежде чем стать Землей мира.
Оба места встречи – людей и богов, Земли и Неба – это одно и то же место – это Da Da-Sein’а. Человек экзистирует как Da-Sein только в том месте, растянутый между Небом и Землей, обращенный к лёгким бессмертным богам.
Da-Sein это пересечение двух осей — оси Неба и Земли (тотальных объектов, верха и низа) богов и людей (тотальных субъектов верха и низа).
Это и есть Geviert.
Применение Geviert’а, Четверицы, к самым разным философским ситуациям позволяет тонко проанализировать некоторые феномены, ситуации, онтологические формы. Например, в полноценном Geviert’е люди и боги сближаются, а Земля и Небо вступают в альянс, в брак, который порождает космический урожай. Здесь и рождается вся совокупность вещей.
Древнее понятие хаоса означало «зияние пустоты между Небом и Землей». Позднее в этой пустоте – ровно в центре пересечения двух осей — рождается Эpoc. Отсюда эротическое измерение Da-Sein’а. Geviert — это человек любви, человек, который не просто человек, не сам по себе, обязательно обращённый к другому, к высшему, к трансцендентному — к богам. И когда человек (правильно и деликатно) обращён богам, то и боги обращаются к человеку… Так становится возможной их встреча…
Это можно было вполне применить и к христианству применить, но Хайдеггер не был христианином, он был феноменологом. В его модели, даже если говорится о богах или Боге, о встрече человека и бога там же, где происходит встреча Неба и Земли, собственно религия или теология не подразумеваются. А вот сакральность – да. Но это сакральность, описанная языком философии.
В Da-Sein’e происходит встреча двух типов субъекта, абсолютного божественного и ограниченного человеческого. Там же великий небесный объект (полнота, мир) пересекается с земным — ущербным, несамодостаточным объектом, лишенным полноты и бытия, но жарко взыскующим их.
Интенсивное ощущение неполноты, привносимое Землей и смертным человеком, замыкается на интенсивное ощущение изобилия и самодостаточности, которое приносят с собой боги и Небо. Обе оси пересекаются в Da-Sein’е.
Поэтому Da-Sein есть нечто намного больше, намного более важное, чем человек. Здесь нет разделения на субъект и объект, на верхнюю объектность и нижнюю объектность, верхнюю субъектность и нижнюю субъектность. Всё оси пересекаются в Geviert’е. Так Geviert превращается в фундаментальную философскую матрицу. Поняв это, мы начинаем мыслить Geviert’ом.
Эту фигуру можно применять к разным онтологическим ситуациям. Тогда, когда человечество живёт в сакральном мире, движение идёт от полюсов к центру. В таком случае Da-Sein становится сценой великих эпифаний. Здесь рождается философия, искусство, культура, религия, культ. Здесь рождается поэзия. Люди живут рядом с богами, а Небо насыщает своим метафизическим отеческим светом влажную материнскую Землю.
Но можно применить Geviert и к больной – искаженной — в онтологии, к онтологии монстров. Огрубевшие смертные отворачиваются от богов, замыкаются в своем индивидуализме. Оскорбленные боги уходят. Либо люди отпугивают богов своими требованиями, мольбами, проклятиями (когда не получают желаемого). Люди могут и идти на встречу богам – но как… Если не в тонком почтении, в легком танце, с возвышенными пэанами и славословиями, а грубо и навязчиво, то боги просто ускользают.
Точно так же Небо и Земля могут жить в браке, а могут оказаться в состоянии войны — войны материи и духа. Тогда они противопоставляются друг другу, замкнувшись каждый в своем – Небо в безразличной полноте, Земля в бешенстве истерической утробной лишённости.
Geviert может быть применён в любых условиях как некий маркёр онтологического состояния или как определения положения культуры в разных фазах космического цикла.
Geviert для меня это очень важен. Но вместе с тем не менее важны и многие положения философии Хайдеггера. Geviert, однако, это именно философский миф, что редкость у Хайдеггера, не любившего схемы, и старавшегося говорить на строгом языке философии, избегая мифологических картин.
Хотя поздний Хайдеггер всё больше и больше сближается с поэзией. Это Хайдеггер-поэт. Кстати, у Хайдеггера были и стихи. В 81 томе его стотомного собрания сочинений они опубликованы. Так сам он преодолевает бездну между философией и поэзией, о которой говорит, и обменивается интеллектуальными и символическими знаками с теми, кто находятся на другой вершине. Не на вершине философии, а на вершине поэзии или сакральности, потому что для Хайдеггера поэзия была синонимом сакральности. Geviert — скорее философская поэзия, нежели философский концепт.
Вот пример философской поэзии Хайдеггера, напрямую отсылающей к Geviert’у.
Höhe, die entstieg,
zwischen Erd und Himmel: Sieg.
Tiefe, die entfiel,
Zwischen Gott und Mensch: das Spiel.
In Steig und Fall
Schwingt still das All.(1)
Совсем приблизительно это можно передать как:
Высота, нисходящая («восходящая вниз» от ent — steigen)
Между Землей и Небом: Победа.
Глубина, выпадающая («падающая вверх» – от ent-fallen)
Между Богом и Человеком: Игра.
В восхождении и падении
Мерно раскачивается Вселенная.
Лев Гумилёв и формула пассионарности
Фёдор Шиманский. По поводу евразийства. А что вы думаете про Льва Гумилёва?
Александр Дугин. Я очень его люблю. Это настоящая евразийская поэзия, историческая поэзия. Мне очень нравится его защита пассионарности.
Пассионарий — это кшатрий. Гумилёв был кшатрием. Он был носителем воинского начала, дерзкого и подчас агрессивного начала. Поэтому он так любил тюрок, монголов, степняков — вообще «людей длинной воли». Работы Льва Гумилева — это настоящая поэзия, которая реабилитирует мужское начало. Пассионарий, истинный кшатрий — такой, как сам Лев Гумилёв или как персонажи его исторических хроник — это человек, который обладает намного бóльшим количеством энергии, чем необходимо для простого выживания. Это формула пассионарности Гумилёва: P > I. Это формула полноценного мужчины, воина.
Именно в таком поэтико-энергетическом контексте Гумилёв представляется мне великолепной прекрасной фигурой. Ну, а его, скажем так, попытка объяснить феномен этой пассионарности, её исторических циклов с помощью каких-то материальных факторов, то это дань заблуждениям материализма. Это досадно и, собственно, его представление о механической предопределённости циклов этносов, на мой взгляд, — это натяжка. Там исключений намного больше, чем правил. Да почти всё и есть исключения по сравнению с 1200- летним циклом. Сам Гумилёв объясняет: всякий раз новый внешний фактор новый не дает полному циклу совершиться. Но примеров того, что этот цикл действует именно так, гораздо меньше, чем примеров того, что он не действует. Поэтому буквалистское прочтение Гумилева вызывает у меня сдержанное отношение.
Но общий пафос, общий настрой его работ и общая деликатность его подхода, его глубина, его свобода, множество очень верных и тонких интуиций относительно тех или иных исторических периодов – всё это бесценно.
Гумилёв — это сокровище, но читать его надо с определенной дистанцией.
Сам по себе он совершенно нескучный, пассионарный человек. Когда его начинает читать человек гармоничный, как он сам их называл, «гармоничники» (P=I), или тем более субпассионарий (P < I — просто вредоносный каракуль, а не человек, существо, поглощенное ressentiment’ом, осмеянное Ницше и систематизированное Шелером, липнущее к пассионариям, чтобы напитаться их избыточной жизненной слой), он автоматически иссушает послание Гумилева, банализирует или извращает его.
Особенно это касается субпассионариев. Когда они берутся за Гумилёва, в них поднимаются потоки желчи — неважно, защищают они его буквалистски или, наоборот, критикуют. Как только субпассионарии приближаются к Гумилёву, возникает ощущение патологии, потому что его книги точно не для них. Конечно, Лев Гумилёв очень популярен, его читают все, кто попало, но его книги откроют своё подлинное содержание только пассионариям. Ведь это написал пассионарий о пассионариях и для пассионариев. Пассионарии очень легко смогут понять не только что он прямо говорил, но и что он имел в виду. Если упрощённо, то он имел в виду приблизительно следующее: «Бросай всё и давай вперёд, двигайся. Пренебрегай любыми ограничениями. Создавай консорцию таких же как ты. Найди такие же подобных и двигайтесь вперёд вместе, куда бы вас это не завело. Да, чаще всего это никуда вас не заведет. Ну и ладно. А если всё сложится, вы положите начало субэтносу, а там и этносу. Из таких консорций активных страстных дерзких и отважных людей и вырастают народы и цивилизации».
Вот этот призыв к пассионарности, явно положительная и одобрительная (если не сказать прямо анкуражирующая) оценка этого явления, несмотря на все издержки с этим связанные, прозрачно читаются у Гумилева.
Человек гармоничный, как называет его Гумилёв, типичный обыватель должен был бы ужаснуться таким установкам. Ведомой избытком внутренних сил пассионарий часто бросает заниматься общественно полезным трудом, а тем более заботиться о самовыживании, и при любом удобном случае срывается с места и отправляется на поиск приключений, идёт на войну, и там всё завоёвывает или ничего не завоёвывает, а гибнет просто при первом же столкновении с врагом… Для Гумилёва даже не важно, завоюет пассионарий что-то или нет, а важно, что он уже преодолел, уже переступил критический порог, доказав тем самым, что у него P > I.
Я очень давно заметил, что с людьми, у которых P > I, как у самого Льва Гумилева, мне очень приятно и радостно общаться, даже если мы не разделяем взглядов друг друга. Я думаю, что и Н.С.Трубецкой, и П.Н.Савицкий, и Г.В.Вернадский и другие евразийцы были наделены этим свойством P > I.
Теория пассионарности как своего рода этический императив или просто фиксация определенного психологического склада личности или целых групп — вплоть до народов — мне очень близка. Мне также близка тюркофилия Гумилёва, вообще любовь к Турану. В своей книге о логосе Турана я показал, что индоевропейские народы ещё до тюрок, и до монголов, и вообще до алтайских народов, были носителями этого туранского начала, этики «длинной воли». Для меня Туран, Туран как идея, — это источник вдохновения.
Сам же Лев Гумилёв для меня — это образец цельного, правильного и очень приятного, свежего, честного психологического типа.
Выдвинутый первыми евразийцами принцип «евразийского отбора», «евразийской меритократии», поиск, воспитание и возвышение пассионариев, «людей длинной воли» по Гумилёву можно и нужно было бы основой справедливого политического устройство. Править должны те, у кого P > I.
И как только появляется ворюга, какая-нибудь трусливая, лживая, тупая и подлая скотина, всегда готовая предать, пожертвовать своими идеями ради удобства, выгоды и материального благополучия, комфорта и «выживания», сразу должна зажигаться красная лампочка, фиксирующая отсутствие пассионарности. И такой человек должен быть дисквалифицирован. Мы должны применить некоторые принципы Льва Гумилёва на практике.
Гумилев был по духу и по стилю, и по многим своим личным и психологическим особенностям настоящим евразийцем, убеждённым сторонником множественности цивилизаций и культур, и в этом смысле продолжателем Данилевского. Настоящий евразиец, настоящий русский патриот, прекрасный человек. Непонятый, недооцененный, недоосмысленный, но прекрасно уже то, что его книги так популярны. Их достаточно много издавали и переиздают и сегодня. Если они попадут в руки того, кого надо, то есть в руки прирождённого пассионария и евразийца, то всё будет правильно. Их содержание не может не дать нужного эффекта. И даже не важно чтобы будет дальше. Дальше будет всё так, как надо.
Границы гениальности и пираньи-субпассионарии
Но некоторые стороны его объяснений или теоретических обобщений, это другое дело. Например, то что он в духе русских космистов — говорил про солнечные вспышки или про механические циклы окружающей среды… Это был малоприятный материализм – может быть почти вынужденный, как и у Лосева… Просто культура и наука была такая – материалистическая, по-другому ничего и не скажешь. Хотя в целом это явные аберрации. Ни с полноценным евразийством, ни с православным мировоззрением такие материалистические доктрины никак не сочетаются. Но в качестве мотивирующего чтения, вкупе с замечательной формой изложения мысли, с тонким и ироничным стилем — это отлично.
Фёдор Шиманский. А что вы думаете по поводу его учения об «антисистемах»?
Александр Дугин. Вот это самая слабая, на мой взгляд, сторона его теории. Хотя в его реконструкциях много достоверного, и, действительно, есть такие системы, которые начинают пожирать друг друга, а затем и сам себя. В них как раз субпассионарные типы и начинают доминировать. Да, в этих тонких и реалистичных зарисовках подчас содержится доля истины и они весьма остроумны. Но когда Гумилёв их систематизирует, сводит к строгой номенклатуре, когда он причисляет к антисистемам много замечательных философских учений, систем или культурных типов, которые лично ему были неприятны и непонятны, мне представляется это неоправданным и большой натяжкой.
Многие интересные и глубокие учения он слишком поспешно зачисляет в антисистемы. Хотя в отношении современного мира подчас он прав. Глобализм, планетарный либерализм или Евросоюз — это на самом деле, типичная антисистема, классическая химера.
Но из того, что есть извращенные «Империи» не вытекает, что всякая Империя, как сверхэтническая конструкция порочна по определению. По Гумилёву же, Империя — это и есть антисистема, поскольку этнический фактор там размыт, что в его оптике неминуемо чревато разложением и распадом.
Я же убежден, что Империя может и должна быть одновременно и сверхэтнической, и пассионарной. То есть она может быть основана на пассионарном начале, но оторванном от собственно этногенеза в его первых фазах. Касательно химер и антисистем в замечаниях Гумилёва есть нечто проницательное и очень глубокое, но это всё требует нового осмысления.
Но это должно проходить за пределами ressentiment’а вне зоны доступа субпассионариев. Как только в обсуждение Гумилёва включается субпассионарий, надо просто отключать ему микрофон, выводить из Skype или ZOOM, и только тогда продолжать беседу. Лев Гумилёв, как любой гений, по-настоящему открывается тем людям, у которых есть хотя бы одна грань гениальности. Гений с обывателем, с человеком, который является убеждённым сторонником самодовольного идиотизма, носителем неискоренимой ментальной лени, никак не сочетается.
Гумилев гений, он писал для гениев. И с гениями же и надо его обсуждать. И когда гений говорит с гением — это нечто особое.
Фёдор Шиманский. Ну, наверное, так. Я просто вспомнил, как некие его «ученики» вас тоже записали в антисистему…
Александр Дугин. Вот, это верный признак того, о чем я и говорил. За каждым пассионарием приходит целая толпа субпассионариев, и стремится всячески исказить непонятые, поверхностно и первертно схваченные идеи и воззрения. Мы говорили о том явлении в случае последователей Генона.
Субпассионарии — это как рыбы-пираньи. Стоит только вспыхнуть чему-то яркому и оригинальному, только отвернёшься — раз и рыбы-пираньи всё обглодали, уже ничего нет. Поэтому насколько велик Ницше, настолько ничтожны ницшеанцы. Когда человек говорит о себе: я ницшеанец, это epic fail… Избави меня, Господи, от общения с ницшеанцами. А Ницше —гений. Но ницшеанцы — напротив, всегда нечто в высей степени подозрительное.
Примечания:
(1) Heidegger M. Gedachtes. GA Band 81. Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2007. S 125.
