В советской литературе было два могучих, мощных направления. Тогда они назывались «городская проза» и «деревенская проза». Кумиром городской прозы был Трифонов. Кумирами деревенской прозы были Распутин, Белов, Астафьев. Два этих великих направления рассматривали роль государства в судьбах народов, в судьбах культуры, в судьбах поколений. Трифонианцы — городская проза — винили государство за избиение ленинской гвардии, за подавление того раннего революционного пыла, процесса, который воспламенил Гражданскую войну и, казалось бы, захватил всё русское будущее. Этот процесс был подавлен, многие были истреблены. Сталин покончил с этой стихией и создал новое государство.
Деревенская проза мучительно переживала конец русской деревни, а вместе с ним и русского уклада — ущемление и подавление русского сознания, русского мироощущения, русского чувства, русской семьи, русского говора. Деревенская проза тоже винила государство, которое своей жестокой коллективизацией, поборами, давлением на крестьян разоряло деревню.
Эти два направления пестовались государством, среди них были лауреаты, орденоносцы, их приглашали в Кремль. Тем не менее, они неявно, тайно, глубинно предъявляли укоризну государству.
И оба эти направления исчезли вместе с исчезновением советского государства. Исчезла ось координат, относительно которой они существовали и враждовали, создавали в нашей культуре, литературе важнейшее, интереснейшее, интенсивнейшее напряжение, за счёт которого и плодоносит всякая живая культура: она живёт полюсами, живёт столкновениями, и в этих столкновениях обретает себя.
А что же теперь? Я присматриваюсь к современному литературному процессу и ищу, есть ли в нём направления, есть ли тенденция, есть ли крупные литературные группировки, в которых зреют новые философские концепции, новые культурные модели. И пока их не нахожу. Может быть, потому, что я недостаточно зрячий, недостаточно ясно видящий.
Но они непременно появятся. А какая ось координат возникнет для того, чтобы вокруг неё вскипели, взорвались, зашумели эти две извечные русские тенденции — левое и правое, земное и небесное? Сегодня наше государство, оказавшись неподготовленным к украинской войне, столкнувшись с огромным количеством трудностей — внешних, внутренних, военных — стремительно перестраивается. Эта перестройка происходит где-то планово, а где-то спорадически. Она мучительна. Государство меняет кожу. Уходят одни элиты, появляются другие. Меняются репутации: одни рушатся, другие возникают.
В этой схватке ломаются конструкции, упорно возводимые после 1991 года. И эти балки, двутавры, перекрытия падают нам на головы. Появляются новые персонажи, новые герои. Старые уходят. Появляются новые мученики. Новые ясновидцы. Появляются новые предатели, изменники. Появляются новые скопидомы. Новые таинственные маги и волшебники. Идёт строительство новой типологии человечества. Возникают новые ситуации, в которых все эти новые типы участвуют.
Время перемен поистине драгоценно для художника. Всё остановившееся, всё зашифрованное, покрытое чехлами стабильности вдруг лопается. Чехлы распадаются, и вся реальная общественная требуха вываливается на поверхность. Хватай её, пиши, находись в гуще всего этого. Ну и, конечно, погибай при этом. Если ты заглянешь в жерло пушки, которая собирается выстрелить, готовься к тому, что она оторвёт тебе голову.
Это удивительная возможность для сегодняшнего литературного процесса, для сегодняшнего художника. И не просто возможность, а вменённое глубинное свойство и обязанность художника — зафиксировать этот процесс, Эта возможность является неповторимой. Особенно для молодого поколения.
Конечно, время не исчезает бесследно. Его фиксируют в декларациях съездов, крупных конгрессов. Его фиксирует журналистика, фиксируют постановления и указы. Но по-настоящему время фиксирует только литература. У Бунина в «Жизни Арсеньева» есть эпиграф. Он взят из русской летописи, из русского сказания: «Вещи и дела, аще не написаныи бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написания же яко одушевления…» Литература не даёт исчезнуть времени. Она не даёт пропасть истории. Она воскресительна. Она из мёртвых поднимает целые исторические эпохи. И это огромная возможность для сегодняшнего русского литературного процесса.
Есть вторая удивительная задача, удивительная миссия литературы. Мы видим, как угасает язык. С исчезновением традиционной русской деревни исчез восхитительный русский язык, который питал и русскую дворянскую литературу, и мещанскую, и разночинную. Исчез народ-языкотворец, живший в деревнях.
Пришёл язык журналистики — язык гуттаперчевый, целлулоидный, с огромным количеством англицизмов, с ничтожным количеством образов, с быстрым переходом от подлежащего к сказуемому… Это бедный язык, мобильный язык, на котором можно выписать рецепт слабительного или снотворного. А где вещий русский язык? Кто его сохранит? Кто сбережёт? Что нас ждёт впереди: волшебное слово или глухая бессловесность?
Есть язык — есть народ. Убывание языка — убывание народа. И может быть, всё то, что мы сейчас чувствуем как наше убывание, наше уменьшение, наше ослабление, связано с уменьшением и убыванием нашего языка. Мне кажется, писатель является спасителем языка. Язык, уходя и исчезая из деревень, из светёлок, из дворянских салонов, прячется в книге, прячется в литературе. И миссия писателя, который является сберегателем языка, языкотворцем, восхитительна. Писатель — это весталка, которая не даёт погаснуть лампадам русского языка и русского словотворчества.
Мы, здесь сидящие, узнали много интересного о жизни Союза писателей. О том, сколько среди нас поэтов и прозаиков, пожилых и молодых. Но мы не узнали, сколько среди нас будущих мучеников, будущих подвижников, будущих беглецов и скрытников. Но они есть среди нас. И это присутствие изумительно.
Чудесно быть писателем, особенно если ты распят на кресте. И как изумительно быть молодым писателем, наполненным любовью, чаяниями, восхищениями, писателем, который ждёт от будущего только венка из роз, а не тернового венца. С Богом!
