Основная проблема российской экономики – это не кризис и даже не отсталая материально-техническая база, разрушенная экспериментами начала 1990-х гг.
Ее основная проблема – в коренном расхождении реалий экономической жизни и представлений о них людей, отвечающих за российские финансы и экономику.
Называя себя «либералами», они не только не имеют представления о том, чем в мире сегодня является либеральная идеология, давно пересмотревшая подходы рыночного фундаментализма. но и не понимают сущностных положений даже и классического, рыночного либерализма.
В их представлении либерализм сводится к рыночным постулатам – но даже в своем классическом виде он этим не исчерпывался: точнее, рыночные постулаты лишь отражали законы движения и взаимообмена товаров, продуктов производства.
Когда раз за разом те или иные представители финансовой элиты России озвучивают идеи сократить расходы, увеличить рабочий день, повысить пенсионный возраст, сократить дефицит, они признают одно — у них не хватает денег на свои бюджетные и социальные обязательства.
Но если у них не хватает денег – значит, прежде всего, они не справляются со своей работой. Работа финансовой власти, в первую очередь – министерства финансов – заключается не в том, чтобы хранить деньги и объявлять об их недостатке. Работа министерств финансов заключается в том, чтобы деньги находить. В противном случае мы имеем не министерство финансов и даже не бухгалтерию, а кассу с кассиром.
Все предложения подобного рода больше всего напоминают описанные Алексеем Толстым в «Петре Первом» гадания допетровских бояр на тему о том, на что бы еще ввести налоги. На топоры, на лапти, на заточку инструмента. С той разницей, что как раз повышать налоги или вводить налоги нынешняя финансовая власть России как раз не стремится, уверяя, что если налоги повышать, то их никто не будет платить. Зато в остальном, логика допетровских бояр и логика российских финансовых руководителей одна и та же: не заработать деньги, а взять их у кого-нибудь.
Если нет денег на образование – нужно сделать его по возможности платным. Нет денег на музеи – заставить музеи думать, как эти деньги можно заработать. Не хватает денег на обеспечение достойного пенсионного обеспечения – повысить пенсионный возраст и тем самым сократить количество пенсионеров, заставив одних граждан оплачивать пенсию других.
На самом деле, это та самая логика, которую представители этого же течения политико-экономической мысли приписывали большевикам: «отнять и поделить». С двумя существенными отличиями.
Во-первых, большевиков упрекали в том, что они отнимают у богатых, чтобы поделить между бедными, тогда как нынешняя российская власть норовит отнять у бедных, чтобы поделить между богатыми.
Во-вторых, большевики, отнимая у богатых, в первую очередь стремились использовать экспроприированные средства на развитие производства – и уже на нем предоставить рабочие места неимущим и собственно делить уже продукт промышленного производства и его денежный эквивалент.
Богом большевиков было производство. Бог современной власти – раздел.
В этом отношении можно сказать, что большевики в известном смысле были большими экономическими либералами, чем те, кто называют себя таковыми сегодня.
Те, кто сегодня выдает себя за либералов, являются наследниками фридмановского-рейгановско-тэтчеровского «монетаризма». Последнее имя с некоторых пор утвердилось за концепцией Фридмана и его сторонников с легкой руки одного из них, Карла Бруннера. Они одновременно называют себя и монетаристами, и либералами. Однако последними они не являются уже потому, что предельно далеки от реального либерализма 20 века – рузвельтовско-гриновского — и жестко апеллируют последнему. И являются консерваторами современного мира: никто никогда не признает Рейгана и Тэтчер либералами.
Но они претендуют на имя либералов потому, что, по их мнению, они, а не Рузвельт сохранили приверженность идеям «свободного рынка» Адама Смита. Только и эта их претензия выглядит достаточно спорной. И в своей абсолютизации реалий XVIII века они, казалось бы, молясь на смитовские положения, приверженностью монетарной системе и абсолютизацией «денежного начала» скорее близки его давним оппонентам.
XVIII век, породивший либерализм, характеризовался еще двумя течениями экономической мысли – это были меркантилисты и физиократы.
Разница заключалась не в представлениях о характере экономического регулирования, как могло бы показаться, а в представлении о характере богатства как такового.
Меркантилисты, еще со времен Кольбера, видели богатство в сумме накопленных денег. Физиократы – в совокупности продуктов аграрного производства, в первую очередь – продовольственных продуктов. Либералы – в совокупности произведенного обществом продукта, совокупном продукте производства.
Отсюда логика меркантилистов, сегодня во многом наследуемая монетаристами, – концентрировать деньги, в этом своем качестве являющихся «сокровищами», и жесткий контроль за расходами.
Логика либералов – обеспечивать развитие производства.
С точки зрения меркантилистов, главный закон экономики – не тратить больше, чем имеешь, а лучше тратить значительно меньше, осуществляя максимально возможное накопление. Чем меньше государственные расходы – тем лучше. Примерно это же говорят и «монетаристы».
С точки зрения либералов, главный закон экономики – развитие производства, чем больше денег вложено в его развитие, тем больше будет продукт производства и больше общественное достояние.
Поэтому и в этом смысле большевики были наследниками Адама Смита и классических либералов, а современные российские экономические правители – наследники Кольбера и меркантилистов.
Строго говоря, последние тридцать лет перераспределяют и проедают то, что за время своего правления создали большевики. В этом отношении большевики были «государственными капиталистами», а генерация современных правящих двадцать лет экономистов – казначеями феодального правления.
Есть два подхода: один сводятся к логике «Что бы продать», второй – к логике «Что бы произвести».
Россия последние двадцать лет развивается почти исключительно в первой логике. Конечно, даже в рамках этой логики есть отличие 90-х и 2000-х гг. На первом этапе распродавалось все, что можно – и по любой возможной цене. На втором конъюнктура изменилась и появилась возможность сосредоточиться на экспорте сырья по растущим ценам.
Но распродажа, даже самая выгодная, может увеличить объем сокровищ – и не может увеличить богатство как таковое.
А отсюда — экономические руководители России не способны воспринимать категорию производства как такового.
Естественно, что общественное богатство страны сокращается, но богатство избранных растет. Но тогда это означает, что богатство избранных – вовсе не результат их производственной деятельности, а результат присвоения ими средств всех остальных – то есть их сугубо экспроприаторской деятельности.
Врач и учитель получают сегодня меньше, чем получали четверть века назад, потому что то, что они должны были бы получать, присваивается верхушкой общества. Со всеми естественными выводами, которые каждый может сделать, исходя из этого в соответствии со своим личностным темпераментом.
И власть, с одной стороны, не знает, даже если предположить, что и хочет, что можно сделать для исправления ситуации, а с другой стороны – возможно и не хочет и не может этого сделать.
Даже если оставить в стороне вопрос о том, что она не может ничего сделать в силу своей подконтрольности тем, чье обогащение она обеспечивает, она по типу ментальности не способна даже сформулировать модель экономики, построенной на развитии производства.
Сама эта категория – чужда для нее. Дело даже не в специфическом профессиональном опыте нынешних руководителей финансового блока. Дело в том, что операцию «продать товар, получить деньги и купить более дорогой товар» они еще понимают. А вот операцию «вложить деньги, произвести товар большей стоимости, чем вложена, продать его за большие деньги» они не понимают.
Они не умеют того, что умел любой капиталист любимого ими XVIII века – организовывать производство прибавочной стоимости.
Но поскольку общественное богатство может увеличиваться только в этом процессе, только в этом процессе могут появляться средства на то, чтобы вкладывать их уже в формально «непроизводственные сферы» — образование, медицину, культуру, науку. Если в стране не налажено производство, то в ней неоткуда будет взяться и новым, современным уровням производства.
И экономическая власть, которая в современном мире должна быть не «ночным сторожем» (им можно быть только тогда, когда производство развивается без твоего вмешательства, что в 21 веке уже невозможно), а организатором производства, оказывается не одним и не другим, а лишь сборщиком дани и коллективным вымогателем средств у неимущих в целях обеспечения гарантий для имущих.
Но для того, чтобы быть Кольбером, нужно иметь Людовика XIV. А вслед за Людовиком XIV с неизбежностью приходит Людовик XVI, а вслед за ним – Максимилиан Робеспьер.
