— Захар, спустя год после трагической гибели вашего друга складывается впечатление, что вместе с его уходом закончилась целая эпоха для всех нас, для России, для русских людей. Что это была за эпоха? Был ли сам Александр Владимирович романтиком-идеалистом?
— С нашей стороны будет не совсем правильно говорить об окончании эпохи. Потому что буквально вчера вечером пришли вести, как обычно ужасные вести, о том, что один боец погиб на линии соприкосновения, причём, судя по всему, он был убит разведкой ВСУ, и у него отрезали ухо. Трое погибли вследствие миномётного обстрела, трое попали в плен. И это обыденность, понимаете? Когда мы говорим, что закончилась эпоха, начинаем с чем-то прощаться…
Вообще, люди там, на фронте, как были, так и остаются. У меня в подразделении, которое я создавал, — я уже сбился, какое количество потерь, сколько раненых, убитых, покалеченных, изуродованных. У них эпоха продолжается. Брать линейку и замерять, что здесь «Русская весна», а здесь уже не «Русская весна»…
Если ребята собираются и у них в сердце «Русская весна», они приезжают и продолжают отстаивать эти территории — значит, есть «Русская весна», и прощаться с ней рано. Хотя, с другой стороны, какие-то вещи неизбежно приходится в голове отчерчивать для себя, что начался другой этап этой истории. Но она, конечно же, не завершилась, ни о каком завершении речи не идёт. Я даже понимаю, каким образом это цементируется, всё это так или иначе загоняется куда-то в не самую престижную новостную повестку.
Я тем не менее отдаю себе отчёт, что не только донбасская история, не только Донецк и Луганск ещё длятся и продолжаются и идут к тому моменту, когда они войдут в состав России, но и харьковская история не закончена, и одесская, и херсонская, и так далее. То есть эта история не завершилась.
А что до Александра Владимировича Захарченко — конечно же, это удивительный человек, потрясающий, великолепный, невозможный человеческий образец. И я убеждён, что соразмерных людей в своей жизни не встречу. Я встречу других замечательных людей, хороших в том или в другом. Но если ты побывал на сибирской реке с Ермаком Тимофеевичем, то у тебя нет шансов встретить другого Ермака. Если ты со Стенькой Разиным плавал на стругах — ещё одного Стеньку Разина ты не встретишь. Поэтому можно только судьбу благодарить, что этот человек в моей жизни был. Он для меня стоит в том ряду, где Ковпак, Щорс, Ермак — все эти удивительные персонажи. Казацкие, малоросские — русские в конечном итоге. Я очень любил и люблю этого человека.
— Ваш роман «Некоторые не попадут в ад» начинается именно с такого предложения: «До Бати рукой подать». Вы несколько лет были буквально его соседом в Донецке. Что это было за соседство? Какие истории сейчас вспоминаются?
— Всё, что я хотел написать, я написал. А так они, видимо, всю жизнь будут вспоминаться, какие-то истории. Он был очень прозорливый, интуиция была развита отлично, помимо его логики, ума и хватки, человеческой, государственной и офицерской. Он, мне кажется, понимал, что я не ищу с ним дружбы. Что я не ищу никакой выгоды в Донбассе. И мы с ним дружили все эти годы, 2015-й, 16-й… года три, получается. И уже незадолго до смерти — в июне, по-моему, в том самом июне, — приезжал один американский артист в гости в Донецкую республику. И вдруг Захарченко поднял за меня тост, сам. Сказал, что по-разному бывает на Донбассе. И он знает человека, который не то что здесь не зарабатывает, а своё сюда несет, вкладывает, тащит, и в материальном смысле, и в духовном, и в каком угодно. Он говорил в том числе о материальном. Он, видимо, приглядывался, какое-то время пытался понять, что я здесь ищу. И в какой-то момент он понял, что не ищу ничего, кроме своей правды, своего сердца и своей радости.
И я помню, как для него было важно, когда он узнал, что моя семья собирается переезжать в Донецк. Он несколько раз спрашивал, даже не у меня, а у нашего товарища, советника, Саши Казакова: у Захара приехала жена, у Захара приехали дети? Раз спросил, потом через месяц опять спросил. И я понимаю, что это для него была последняя ставка. То есть мы, мужики, мы надеваем форму, нас могут застрелить. Но если ты привозишь сюда семью, если ты привозишь сюда детей, на Донбасс, значит, ты — брат. Ты здесь пускаешь корни, и ты здесь абсолютно свой.
Как-то меня увидел Саша Казаков, мы сидели напротив здания ОГА, на улице, за чашечкой кофе. Он говорит: «Сиди на месте». Прямо через пять минут (всё-таки он глава страны, дел у него до чёрта), может быть, через минут семь, гляжу — уже идёт (Александр Захарченко — Прим. Царьграда). Довольный! Как будто что-то такое произошло — самое главное.
Он так же радушно относился и к артистам, и к музыкантам, к певцам, ко всем ребятам, которые несли душу и сердце. Никто никогда на Донбассе никаких гонораров не получал, все приезжали и катались по передовым. И Саша Скляр, и Вадим Самойлов, и Юля Чичерина. Всех, кто приезжал, он к себе домой, отменяя все встречи, привозил. Как правило, приезжали ко мне. Потому что я там в этом смысле был связной. И он ко мне заходил. Или звонили мне от него, говорили: «Батя ждёт, бери своих». Или сам неожиданно заявлялся. А мы там уже веселимся. Раз глава страны приехал, и охранники стали долбиться в дверь. А моя охрана не слышит. Потом наконец впустили его, минут через 15. Он говорит: «Отлично работаете, ребята». Много такого было человеческого.
— А когда он начал уговаривать, чтобы вся Ваша семья поселилась у него в доме на первом этаже, как Вы к этому отнеслись?
— Широкий человек. Он для меня настоящий… не просто лидер страны, взявший на себя всю ответственность. Он для меня ещё и гулевой атаман такой вот. И он, конечно, проникся ко мне какими-то чувствами человеческими — и братскими, и офицерскими, и однополчанскими. И к моей семье, жене, дочкам. Он человек был внимательный. Видимо, увидел какую-то природу, которая показалась ему важной для «разведения» новой донецкой породы. Говорит: короче, твои дочери, мои сыновья, будем… Как Мичурин. Ха-ха! (Прилепин смеётся.) Я с лёгкой оторопью говорю жене: «Маша, иди решай все проблемы, иди договорись». Разговор решили продолжить завтра на трезвую голову. Всё это было своеобразно.
Сейчас просто начнёшь описывать, рассказывать — налетят комментаторы с той стороны. Они же вычленяют одно-полтора слова, одно предложение — и потом начинают из него выкручивать нечто такое. Парадоксальные все эти люди: и комментаторы с той стороны, и наши поганцы некоторые. У меня целая книга об этом написана, там всё есть. Всё, в чём признаться, что рассказать, — всё есть. Но люди — они, оказывается, не способны читать текстов. Они дожидаются каких-то видеоинтервью, из них выхватывают одну фразу — и потом с этой фразой, как дурак с погремушкой, по всем социальным сетям носятся. А там такие же дураки начинают на всё реагировать.
Если тебе интересно, так возьми прочитай. Там же всё сказано. Периодически возникают какие-то сетевые скандалы по поводу вещей, которые я сказал год назад, два, написал что-то зимой 2014 года… Но потом ты произносишь ту же самую фразу в интервью — и… Человек стал у нас человек наблюдающий, не потребляющий текст, не вдумывающийся, а воспринимающий только картинку.
— Если вспомнить самое начало, когда Александр Владимирович стал главой ДНР, в то время именно такой человек требовался республике, именно такой был нужен? Как это происходило?
— Господь присмотрел, я думаю, за всей этой ситуацией. Наши оппоненты с украинской стороны и со стороны европейского, американского и прочего мировых сообществ считают, что все процессы в Донбассе были рукотворные. Они, конечно, были не рукотворные, они были стихийные. Но проблема, которая, естественно, встала перед российской властью, российским руководством: с кем разговаривать, когда они ходят на митинги, уже воюют — совершенно непонятно. Кто там главный? И они пытались понять: ребят, скажите, пожалуйста, с кем какие-то контакты можно заполучить? И поэтому там появился Александр Бородай, который тоже не государственный человек, но его просто отправили в командировку в неизвестность. Ему сказали: посмотри, что там, и объясни, с кем там можно разговаривать. Он, по сути, конечно, был не глава Донецкой республики, а такой геологоразведчик или космонавт. Мол, поезжай и вести оттуда присылай нам.
А потом уже, в силу тех или иных донесений от людей на местах, которые просто приехали осмотреться, не руководить процессом, а осмотреться, сказали: вот есть такой человек (Захарченко). Видимо, рассматривалось несколько кандидатур. Есть такой человек, на которого можно положиться. И тогда консолидированное сообщество донецких управленцев, отцов «Русской весны», полевых командиров, и люди в России, которые за всем этим смотрели, стали выбирать какого-то главного персонажа. И, конечно же, выбор на Захарченко пал совершенно оправданно, потому что другого соразмерного человека и не было.
Вот так… Четыре миллиона человек живут в Донбассе. Полна эта сторона удивительными, яркими, харизматичными, мужественными людьми. Но когда возник он, когда все на секунду остановились, воюющие в Донбассе и строящие новый Донбасс, они сразу поняли, что, конечно же, это должен быть Александр Владимирович.
Мы должны отдавать себе отчёт, что такое современный политик. Современный политик — это человек, который идёт по пути умерщвления всего человеческого в себе. То есть он не позволяет себе никаких высказываний, которые можно истолковать двояко. Отсюда весь этот антиязык, которым изъясняются наши политики, где бесконечные квадратные фразы о том, что давайте всё воспринимать объективно, консолидированно, трам-пам-пам, где минимальное доверие людям, даже в ближнем кругу. Минимизированные человеческие реакции на те или иные события. Ну и цинизм, конечно, как одно из неизменных обстоятельств твоей жизненной, политической и управленческой позиции.
Так вот всё, что я сейчас сказал, к Захарченко не имеет никакого отношения. Он — влюбляющийся человек. Причём без конца и сам говорил мне: меня, Захар, предадут, предадут, не все, но даже самые близкие… Просто не верил никогда, что эти могут предать, но такие тоже предают. Мало того что предадут, а ещё начнут воровать, «пилить», обманывать, ещё что-то. Обрушения веры в человеческое — они происходили в его жизни в постоянном режиме.
У него было (я писал про это) девять пулевых отверстий в стенах его кабинета, которые не успели ещё заделать. Откуда? Приходит к нему человек. Захарченко, выругавшись, ему говорит: … тебе дали (должность), республика воюет, люди гибнут каждый день — а ты начал воровать… Ни одного человека он, конечно, не убил, но в потолок прямо как даст! А там был аквариум с рыбками. Я помню, мы сидели с какими-то артистами, я говорю: представляете, что тут рыбки испытывают?
И несмотря на это, он влюблялся в людей, приближал их к себе, доверял людям. Все эти интервью его многочисленные, часть из которых и я тоже взял. И опять эти наши замечательные киевские оппоненты и местная всякая сволота — выхватят какую-нибудь одну фразу и с ней бегают: а-а! вот он, ваш, сказал опять…
Он был яркий, открытый, искренний, свободный человек, который мог позволить себе говорить всё, что он думает. Такие люди в принципе в политику не попадают. А он попал. И это, конечно же, счастье.
Вообще, сам по себе Донецк как бы явил собой реальную народную демократию, во всей её полноте. Потому что то, с чем мы имеем дело, — это, конечно, не демократия. Это финансовые группировки, которые предлагают нам тех или иных персонажей, разыгрываются спектакли определённые, мы выбираем себе определённого Макрона, или Обаму, или ещё кого-то. А это была демократия в чистом виде. Собрался народ, он это снёс, это взял и выбрал себе самого дорогого своего сына на управление своей республикой. И это было чудо, чудо народной демократии. Этот человек сам взвалил на себя крест и на себе потащил. С каждым днём осознавал всё больше и больше, что всё это закончится для него смертью. Я говорил вам об этом не раз и не два, что, конечно, до него доберутся.
Я не помню, сколько было на него покушений, кажется, 80. Очень много. Когда я общался с главами МГБ и прочих спецслужб, они просто начинали загибать пальцы: здесь заряды, там снайперы, тут ещё что-то, здесь выявили, там взяли заранее… Просто волосы дыбом, что это в ежедневном режиме происходило, из-за каждого угла. И он говорил: доберутся, однажды доберутся. Тем не менее всё на себе тащил. Это, конечно, идеализм в абсолютной степени. Идеализм, неведомый всей этой нашей сволоте, которая по этому поводу кривит свои тусклые лица.
— А в какой момент возникло ощущение, что чудо скоро закончится? Какое-то было трагическое ощущение?
— Трагического не было. Было ощущение того, что сила этой мощнейшей инерции вязнет. Ну, это тоже неизбежно. И с самим Александром Владимировичем, с Сашей, мы разговаривали об этом. Я говорил: помнишь, эта история воссоединения Украины с Россией? Она начиналась очень долго, взывала та сторона запорожская: возьмите, возьмите, возьмите. Взяли — и началась эта мутотня, война с Польшей. А потом сама Малороссия, Украина распадается на две части. Начинают друг с другом воевать — одни, которые за Россию, а другие, которые за Украину. И всё это длится, и длится, и длится… Не пять лет, не десять, а очень долго. И я говорю, мы никуда не сдвинулись с 17-го века. Мы находимся в той же самой точке.
Все эти чудаки, которые начинают рассказывать, что Украину придумали большевики… Да вы посмотрите, как оно было в 17-м веке. Оно было ровно так же, как и сегодня. Вычленились лидеры в среде действующей Малороссии. И территории-то были те же самые. У нас же разделения между донскими и запорожскими казаками были по реке Кальмиус. При Екатерине по реке Кальмиус проходила граница. Посмотрите немного на историю, а потом удивляйтесь, почему так всё происходит. Происходит, как и тогда происходило.
И моё появление там и создание подразделения — оно, конечно, было связано с тем, что с утра до вечера два раза, три раза в неделю мы собирались, думали, каким образом нам обратно раскачать ситуацию. Как нам её расшевелить так, чтобы хотя бы Донецкую, Луганскую области в их полных размерах себе вернуть. А ещё лучше — каким-то образом дальше и глубже качнуть. И когда мы продумывали и понимали, какие есть риски, там кто-то шёл на опережение, другие силы не давали нам этого совершить. Но в какой-то момент я понял, что ничего сейчас не будет происходить. Надо запастись терпением и выжидать. Надо ждать, когда опять сложатся те обстоятельства. Они точно сложатся, но в 2017-м, в 2018 году стало понятно, что не сейчас.
— Лично Вы как называли Александра Владимировича Захарченко?
— В зависимости от обстоятельств, конечно же. Если мы на передовую с ним выезжали — часто он просто меня забирал, мы с ним ездили на линию соприкосновения, не в моё подразделение, а в какие-то другие, соседние, с разными целями — Командиром, наверное, я его называл. Если дома мы встречались, у меня или у него, я называл его Сашей. Если посторонние люди рядом были — я называл его Александром Владимировичем. Были ситуации, когда я обращался к нему по званию. Генерал-майор. От «Саши» до «товарища командира».
— Батя — это тоже народное прозвище, получается?
— Батя — это его позывной. Нет, не народное, это позывной. Весь близкий к нему круг, бойцы — все называли его Батей. Такие позывные случайно не даются. Когда люди приходят на службу, в подразделение, они сами называют свой позывной. А у Захарченко, по-моему, он из воздуха как бы родился. Было очевидно всем, что вот он — Батя. И всё. Я когда с ним познакомился в 2015 году, он уже был Батей.
— Из всех боевых действий, в которых он лично принимал участие, которыми руководил, о каком он больше всего переживал?
— Был один трагический момент, когда он заходил на Саур-Могилу и остался на гораздо больший срок, чем предполагалось. Мы там держали оборону. Саур-Могила (так называется курган в Шахтёрском районе) был окружён несоизмеримо большим числом вооружённых сил Украины. Там случилось такое, что украинский танк на своей стороне поехал прямо по раненым нашим, стал их давить. А боец один с несколькими гранатами бросился под колёса и этот танк подорвал. Батя говорит: «Мы не знаем его имени и никогда не узнаем…» Это его потом особенно мучило, что такая героическая смерть, и…
Много там было разнообразных историй. Когда он обменял… не обменял, а отпустил сразу очень большое количество украинских пленных. Это известная история. Потом даже немножко переживал по этому поводу, когда те не хотели меняться в ответ.
Я не могу вам эти вещи рассказать, честно говоря. Уже научен горьким опытом наблюдения за мной досужих зрителей… Все вещи, которые я сейчас начну рассказывать, могут быть использованы против нас. То есть всё будет выставлено в таком свете, что мы просто зверьё и исчадие рода человеческого. Однажды, конечно же, я про всё это расскажу. Там очень много замечательных, ярких историй. Но для людей, которые имеют отношение к войне и видели это своими глазами, они ничего из себя не представляют. Люди прекрасно знают, что именно так всё и происходит. Как на Саур-Могиле украинский офицер попался в плен и каким образом он рассказал всё, что он должен был рассказать. Каким образом работали наши разведчики по тылам украинским. И каким образом была остановлена танковая атака, по-моему, зимой, с 17-го на 18-й год. Там было уничтожено такое количество техники украинской, что… И это вообще не попало ни в какие новости. То есть у меня все эти истории хранятся в голове. И дай Бог, что я их однажды смогу донести до бумаги. Но сейчас я вам говорить об этом не буду.
— Вы как журналист, как писатель имели возможность достаточно много общаться с Захарченко. О чём Вы его спрашивали, о чём хотелось спросить?
— Я как журналист с ним общался только первые недели две-три. Изначально первая должность, которую я получил в Управлении ДНР, — консультант по информационной политике. Но это очень быстро закончилось, и я вскоре стал советником Захарченко. Как писатель я себя никогда там не позиционировал, журналистикой там никогда не занимался. То есть я просто отрезал эту часть своей жизни, своей работы. И уж точно Захарченко никак не воспринимал меня как писателя и журналиста. Я был майор армии ДНР. Так он меня и воспринимал.
Есть моя книжка «Некоторые не попадут в ад». Есть книжка «Всё, что должно разрешиться». Сейчас я сделаю её окончательный вариант и закрою, там Саша — основной персонаж. Это не художественная книжка, а такая большая-большая история Донбасской войны. Я там все эти истории либо описал, либо намекнул для знающих и понимающих людей.
Помню, тогда ещё живой был Арсен Павлов (Моторола) — он, когда эту книжку увидел и прочитал, сказал: «Я думал, про это будут говорить только лет 20 спустя. Ты про это написал. Ты не боишься, что тебя за это застрелят?» Я говорю: «Книжка уже как бы вышла…» Он был ужасно рад, что всё это стало предметом внимания.
Но я ещё раз говорю, что чудеса нашего информационного мира в том состоят, что книга эта существует, и одна, и другая, их можно прочитать, оттуда можно взять всю информацию, которая необходима, но у нас огромные массы украинских журналистов, писателей, политиков и прочих истероидов, и наших, и их, — они реагируют, только когда я что-нибудь по телевизору скажу. И у них вдруг начинается кипение мозгов, они начинают орать, как сумасшедшие. Всё это написано уже два-три года назад. Все вещи, в которых надо было сознаться — я сознался. Просто о некоторых вещах говорю обиняками, аккуратно. А вы меня подводите под монастырь и хотите, чтобы я прямым текстом всё сообщил.
— Вы уже сегодня затронули тему предательства. Когда Вы описали в этой книге историю гибели Гиви…
— У меня в книге нет Гиви. У меня есть персонаж по имени Генацвале.
— Ну да. Барышня, возлюбленная, может подложить тебе бомбу, то есть в таком мире вам приходилось жить. И кафе «Сепар» — вы тоже там сказали, что оно, в общем-то, было организовано одним из бывших его телохранителей…
— Но это к предательству не имеет никакого отношения. Это просто человек из лички, он и сейчас служит по-прежнему. Отличный парень и отличный боец. И автор хороших песен про Донбасс. Но это не через запятую после барышни надо произносить. Да, действительно, открыл кафе боец. И действительно подложили взрывчатку. То, что там в каждом подразделении — не преувеличиваю, именно в каждом подразделении серьёзном были кроты, сексоты и люди, которые докладывали украинской стороне, — это очевидно. Это не скрывали даже спецы. Во-первых, это очень просто было сделать. Там огромное количество людей, у которых жёны, дети, матери на той стороне. Просто один звонок — и вот тебе фотография твоей жены (или дочери), она у нас в подвале. И даже не надо всю правду рассказывать. Просто подойди к своему подразделению, сфотографируй крыльцо и нам пришли. И всё. И фотографируют крыльцо — и всё, он после этого, в следующий раз уже не может отказаться. Потому что он уже предатель.
Сегодня ты крыльцо сфотографировал, завтра — вид из окна, послезавтра ещё что-нибудь. А потом уже всё, увяз коготок — и вся птица увязла. И тут не то что осудить, не осудить, разговор-то не об этом. В случае гражданской войны и возможностей спецслужб с той стороны эти вещи, к сожалению, просто неизбежны.
Поэтому всё было пронизано такими вещами. И доверять было сложно всем и вся. Но тем не менее именно на доверии и на братстве всё и строилось. Именно из-за этого очень многие люди и погибли там. Потому что, конечно же, зачастую предатели водились прямо в своей собственной среде, среди самых близких людей. И таких трагедий нераскрытых, ещё не рассказанных огромное количество. Я только на одну из них в своей книжке приоткрыл полог правды. Но это не единственное, что я по этому поводу знаю, далеко не единственное. Я знаю и куда более чудовищные вещи. И как-то приходится с этим жить.
Но если об этом сейчас скажешь вслух, то, конечно же, начнут кричать, что вы там сами все предатели, вы там друг друга все убивали. Это неправда, мы не убивали друг друга. И никаких разборок у нас между собой не было. Практически за всеми убийствами главных полевых командиров стоят спецслужбы той стороны. А что эти спецслужбы могли найти, вычленить и завербовать предателей в нашей среде — ну, человек слаб, человеку сложно. Это не отменяет всей той огромной правды, которая была в Донбассе, и великого идеализма, великого мужества и великого героизма Александра Владимировича Захарченко.
— Наказаны все или ещё не все?
— Нет, конечно, наказаны не все. И вообще, пока Порошенко, Турчинов и главы спецслужб украинских на свободе, об этом даже и говорить не стоит.
— А те, кто участвовал в убийстве Захарченко?
— Нет, не все, наказаны не все.
— Захар, сердечное вам спасибо.
