Когда ко второй половине XVIII века, казалось, исчерпал себя импульс, данный английской политической жизни английскими революциями и она оказалась даже при развитой парламентской системе предельно оторванной от повседневной жизни общества, организационными и бытовыми точками формирования новой политической активности и нового политического движения, всколыхнувшего страну, стали городские кофейни.
Избирательным правом тогда в Англии пользовались не более 5-7% населения, по некоторым данным, лишь 4%. Основными организационно-бытовыми точками, где участники политического процесса встречались и вступали в непосредственный контакт, были, кроме парламента, политические салоны аристократии. И политические партии были именно аристократическими партиями.
Развитие сети городских кофеин стало своеобразной альтернативой салонам, своего рода клубами «среднего класса». С одной стороны, цены в кофейнях были невысоки, с другой – там можно было за символическую плату находится чуть ли не весь день и пользоваться находившейся в них прессой.
Бытовое общение значительной части городского общества оказывалось соединено с получением политической информации и, соответственно, выливалось в политические обсуждения и создание точек общественной активности специфической группы населения — достаточно обеспеченной, чтобы иметь свободное время на это времяпровождение, достаточно грамотной, чтобы читать газеты и обсуждать происходящее, достаточно непривилегированной, чтобы не иметь доступа в салоны.
Кофейни стали точками коммуникации и самоорганизации, и в конечном счете концентрирующаяся в них активность вылилась в мощное движение радикалов, которое хотя никогда не ставило перед собой задачу насильственного изменения политической системы, но несколько десятилетий держало в напряжении королевскую власть и аристократию и, вступив в союз с вигами, сначала добилось проведения парламентской реформы 1832 года, а затем вместе с ними оформилось в 1830-1850-е годы в партию либералов, практически доминировавшую в английской жизни второй половины XIX века.
То есть политическое движение, если изначально оно не допущено к средоточию принятия решений, к собственно-политическому процессу, для своего возникновения и становления должно иметь те бытовые, формально неполитические формы, которые осваиваются как центры текущего гражданского общения и в которые отливается становящаяся в них политической активность.
Собственно, все классические политические партии отливали свою политическую структуру в те формы, которые создавало еще политическое бытие тех групп, на которые они опирались. Старые аристократические, а консервативные и либеральные партии вырастали из салонов, опирались на нотаблей и своей структурой имели строящиеся сверху вниз комитеты, демократические партии эпохи до массового избирательного права – на кофейни, а в период политической активизации общества – на философско-политические клубы. Социалистические партии, перестав быть кружками, опирались уже на систему низовых избирательных комитетов и своей структурой имели поквартальные секции по месту жительства.
Коммунистические партии опирались на самодеятельные рабочие кружки и организации и приобретали структуру производственных ячеек.
Фашисты, вырастая из послевоенных и реваншистских настроений, вырастали из своеобразной активности пивных и строилась как военизированная милиция.
Сложнее обстояло дело в условиях кризиса классических партий последней трети 20 века.
Но в любом случае, для самоорганизации общественной активности и ее политической нужны места сбора, коммуникации и определенной экзальтации граждан. Как писал Дж. Сартори: «Современные политические общества являются крупными, и чем больше число их членов, тем менее значительно и эффективно их участие… Самоуправление… не может осуществляться отсутствующими, оно требует демоса (народа) физически присутствующего на агоре».
Конечно, можно сказать, что главное в оформлении политического движения – это определенное настроение и, скажем, та или иная мера оппозиционности существующему положению вещей. Следовательно, казалось бы, если это настроение есть, оно найдет для себя формы самоорганизации.
Однако на деле оно может найти лишь то, что уже существует, пусть и в других целях. Создавать собственную новую форму оно может лишь тогда, когда достаточно дозреет до реальной деятельности – но дозревать оно в любом случае может лишь используя уже имеющиеся формы. Причем эти формы должны быть сочетаемы с привычными и освоенными действиями.
Ленин в этом отношении предельно талантливо и эффективно использовал, с одной стороны, рабочие кружки, с другой – сознательно создаваемую им сеть «Искры». Замысел технологически был просто блестящ: дело даже не в традиционно понимаемом значении газеты как агитатора и информационно-коммуникационной системы, а в создании структуры и категории людей, способных к организационному действию.
В этом отношении оказалось, что создана структура, живущая своей жизнью, проникающая в ключевые функциональные звенья общества и способная в определенных обстоятельствах сыграть роль каркаса, становящегося основой новой государственной системы.
Оппозиционное движение конца 1980-х гг. в СССР, вопреки иногда высказываемому мнению, вырастало не из диссидентских кухонь, а из изначально вполне лояльных форм и структур. В значительной степени это были собственно партийные структуры КПСС.
Наряду с этим – создаваемые той же КПСС партийные клубы периода перестройки, а также официальная партийная пресса, поощряемая руководством КПСС к развитию дискуссий. Но чтобы получить не подписанную заранее газету – нужно было вовремя выйти из дома и успеть поймать ее ко времени ее поступления в киоск либо прочитать свежий номер тех же «Московских новостей», вывешиваемых у ее тогдашней редакции на Пушкинской площади.
Все эти формы уже объединяло одно – выход из дома и известную демонстративность своих действий. То есть уже своим существованием приучали людей к известной активности, на определенном этапе приводившую к выходу на массовые и все возраставшие митинги.
Вместе с этим данный момент клубности, демонстративности не предполагал отсруктурированности и готовности к постоянной политической работе, которую тренировали политические структуры прошлого.
Поэтому в целом отлитое в эти формы движение не оказалось способно, достигнув как будто своей цели в 1991 году, стать основой новой властной структуры – и эти же формы стали перехватываться их левыми оппонентами.
В значительной степени партии 1990-х гг. были партиями телевизионной коммуникации. Они существовали в жизни лишь постольку, поскольку присутствовали на телевидении, в реальной жизни они имели место лишь в виде рождавшихся перед телевизионным экраном эмоций, мало связанных с разумом, симпатий и идентификаций.
Этого было достаточно для того, чтобы под воздействием последних пойти и соответствующим образом оформить избирательный бюллетень – но не больше.
Как только телевидение стало в достаточной степени контролироваться доминирующей политической силой, все партии либо исчезли, либо утратили реальную политическую значимость.
Это при том, что действительная реальная, хотя бы частично осознанная поддержка «Единой России», не превышает примерно пятой части граждан.
Отсюда – и основной вопрос: как в таких условиях может и может ли возникнуть новое политическое движение хоть какой-либо политической ориентации. Если бы даже завтра в обществе распространился некий комплекс идей и представлений, альтернативный существующему положению вещей, какие общественно-бытовые формы он мог бы заполнить и придать им политический характер.
Кафе современной России своими ценами вовсе не располагают к тому, чтобы проводить в них весь день – и до условных цен английских кофеен XVIII века им не то чтобы далеко, но это просто явления разных миров.
Избирательная система и практика настолько утратили свое значение, что просто невозможно представить их в качестве формы организации политического участия. Спрос на газеты настолько упал, что они неспособны вывести из дома просто никого. Партийные структуры по производственному принципу запрещены, хотя это и не главное – сто лет назад они тоже действовали без всякого разрешения.
Тут проблема скорее в том, что собственно рабочего (производственного) движения по ряду причин в значимых масштабах еще не возникло, а немногочисленный политический актив или не настроен на работу в этой социальной группе, или не способен к ней – и предельно от нее оторван.
Реальными коммуникационными площадками являются политические и аналитические клубы и семинары, но по составу и численности они скорее близки к аристократическим салонам прошлого, чем к демократическим клубам даже XIX века.
Естественно велик соблазн увидеть основу нового политического пространства в Интернете. Казалось бы, это вполне логично: открытое информационное пространство, не поддающееся цензуре и ограничениям, способное к массовому охвату аудитории. Но пока не вырастает из него чего-либо реально значимого политически. То есть сам он заполнен политическими материалами любых направлений, но все это оказывается значимо лишь постольку, поскольку остается в этом пространстве.
Дело даже не в том, что в России как источник политической информации его использует лишь меньшинство. Пока реальная политическая активность в публичном пространстве значительно ниже, чем политическая активность в Интернете.
В известной степени он как пространство политической жизни скорее напоминает Тридцать Первый отдел Пера Валё. Хотя, строго говоря, в российской политической жизни все слишком напоминает эту структуру.
Этому можно найти свои объяснения. Дело в том, что все ранее существовавшие бытовые формы общения и коммуникации, которые становились основой политических движений, самим своим функционированием несли и воспитывали определенную склонность к активности и публичности, «деятельностности».
Даже просто прочитав газету, человек, если материал находил у него отклик, испытывал позыв к тому, чтобы ответить, — словами или действием. Печатное слово – односторонне, неинтерактивно, и тем самым оно рождает посылы к действию.
В случае с Интернетом, его казалось бы огромное преимущество – интерактивность – оказывается блокатором накопления энергии к действию. Человек знакомится с информацией, она рождает его реакцию, и он реагирует, написав комментарий или выругавшись в обсуждении на том или ином форуме. Реакция состоялась – начавшая возникать энергия нашла выход.
Там, где, прочитав энное количество печатных материалов, человек уже не может не вылить свои реакции в то или иное политическое действие – от брошенной бомбы, до выхода на митинг протеста — прочитав, возможно, аналогичные материалы в электронном виде, при наличии фактора интерактивности человек так и остается в виртуальном действии и виртуальном протесте.
Может быть, это и не так, но пока создается впечатление, что чем больше для него значит Интернет, тем меньше он готов на действия вне его.
Если это так, то либо можно надеяться на то, что по мере превращения Интернета во все большую привычность он потеряет свою гипнотическую силу, не позволяющую живущему им покидать его пространство. Либо в обществе возникнут некие иные (либо актуализируются старые) общественно-бытовые формы, способные накапливать человеческое присутствие – и доступные для их политизации в процессе изначально неполитического действия.
Можно предположить, что они есть, а мы их не видим и просто оказываемся не готовы использовать их политически. Но тут дело как раз не в том, чтобы их изначально увидело политическое сознание, а в том, чтобы помимо сознания существовали формы, которые, будучи неполитическими, в соединении с первоначально неполитической концентрацией людей превращали ее в политическую деятельность.
Первоначально люди шли в английские кофейни не для того, чтобы организовывать политическое протестное движение – они шли туда пить кофе, читать газеты и общаться, но в результате из этого рождалась политическая активность.
Либо нужен политический технолог уровня того же Ленина, который найдет способ и форму производства политической активности. Но даже он вряд ли смог бы создать ничего из ничего – и опирался на уже сложившиеся и существующие начальные структуры политической самоорганизации, то есть на то, чего в современной России как раз и нет.
