(окончание статьи «Тигр»)
Эвола рассматривает «онтологию тигра» в историческом контексте. В этом он полностью следует за Геноном и в целом за консервативной традицией, идентифицирующей европейский Модерн как эпоху деградации и упадка. Это прекрасно соответствует индийским доктринам о последовательности юг (крита-юга, трета-юга, двапара-юга, кали-юга) или учению Гесиода о смене веков (золотой, серебряный, медный и железный). В этом контексте мы живем сегодня в кали-юге – в период железного века. С метафизической точки зрения, это есть век тигра (точнее век тигрицы – la tigre). Подробно версию смены цивилизаций в духе Гесиода и Генона Эвола описывает в книге «Восстание против современного мира»[1]. Современный мир, Модерн, il mondo modern это эпоха восстания Земли против Неба, титанический натиск хтонических могуществ «инь» против духовных начала «ян». И Эвола строит всю свою философию на контр-восстании. Восстание против современного мира – это восстание против восстания.
Но различие между обычным консерватизмом и революционным консерватизмом (к которому принадлежит без сомнения сам Эвола) состоит в отношении к тигру. Классический консерватизм старается противодействовать тигру, держа его в узде, на периферии, под контролем. И до какого-то момента железного века это удается. Собственно «железный век» и характеризует именно консервативное начало, препятствующее финальному упадку. Отсюда функция сакральной Империи[2] и катехона в христианском контексте. Империя есть сакральный институт, стоящий на страже «ян». В христианском контексте именно эту роль выполняет «катехон», «удерживающий», то есть Император, царь. Такой порядок сохраняется и в железном веке, несмотря на то, что атаки хтонических могуществ становятся все более и более сильными и действенными. Но железным в железном веке является именно сила порядка, сама священная Империя, вынужденная становится все более и более брутальной в борьбе с нарастающей мощью альтернативной онтологической и космологической (а следовательно и социальной-политической) стихии. Железным является именно консерватизм. Такой консерватизм стремится не допустить восстания или подавить его на самых ранних этапах. Пока Империя есть, тигр остается в клетке или в далеких от жизненных центров цивилизации диких местах.
Но для Эволы этот период консерватизма завершен. Тигр вырвался из оков и захватил главные центры человеческой цивилизации. Мятежники взяли город, свергли Императора и не просто установили новую династию, а провозгласили культ Тигра, заставив поклоняться этой фигуре народы Земли. Это и есть Модерн, il mondo modern. Следовательно, сами онтологические параметры необратимо изменились. Власть теперь принадлежит не силам «ян», но хтоническим могуществам «инь». Современный мир – это мир наоборот, «перевернутый мир» (verkehrte Welt). И в таком мире консерватизм резко меняет свое значение. Охранительство утрачивает смысл, так как охранять больше нечего. Более того, если применять принцип консерватизма к защите существующего порядка – Модерна, значит встать на сторону тигра, не отдавая себе в этом отчет. И вот тут-то в полной мере открывается различие между консерватизмом и Консервативной революцией. Эвола со всей однозначностью утверждает: тотальность власти Тигра такова, что пришло время не охранять, а разрушать, не утверждать, а отрицать, не поддерживать, но ниспровергать. Следовательно, надо осознать фундаментальность победы Тигра и предельный риск конфликта с ним. Консервативная революция становится все более революционной, по мере того, как власть Тигра становится все более тотальной, крепкой и всеобъемлющей. Все вещи современного мира перетолковываются под знаком «инь» — бытие (как материальная реальность), человек (как социо-биологический индивидуум), космос (как потоки вещественных частиц), государство (как искусственная конструкция – Левиафан Гоббса, призванная упорядочивать жизнь эгоистических торговцев) и т.д. Поэтому отныне быть на стороне «ян», значит быть на стороне революции. И чем более полным становится осознание тотальности Тигра, тем более нелепым становится поза классического консерватора.
Именно здесь Эвола и предлагает ввести новую феноменологию – феноменологию кали-юги. Есть только Тигр, который становится тотальным, и есть обособленный человек, который на нем скачет. Тот, кто скачет на тигре, но не есть тигр, а значит, тот, кто оказывается в положении самого радикального риска («не имея возможности сойти» — 難下, nán xià), тот и является обособленным человеком.
Исторический взгляд Эволы однозначно констатирует: Тигр тотален, классически консерватизм упразднен. Мы внутри особых экстремальных эсхатологических условий, где возникает новая – посттрадиционная, пост-имперская, пост-катехоническая – ситуация. Это феноменология Тигра и имплицитно – волюнтаристки – связанная с ней феноменология обособленного человека. Тигр точно есть, и сегодня он единственное что есть. В этом суть традиционалистской – эволаистской – историософии. В этом смысле кали-юги. Тигр настолько тотален, что он уже не осознается как Тигр, он есть то, что есть. Смысл времени Тигра в том, что «инь» претендует на то, что кроме Земли, Ночи и материи, кроме царства Великой Матери ничего не существует; все остальное есть ее пары, ее творения, ее проекции. То, что в царстве «инь» называет «ян», это то же «инь». Так феноменология становится материалистической – феноменологией объектов. Это феноменология Тигра. И именно она самым точным образом определяет сущность циклического – исторического – момента.
Обособленный человек является волюнтаристским началом именно потому, что он может быть, но может и не быть. Обособленный человек – империалист без Империи, традиционалист без Традиции – действителен как «ян» не благодарю чем-ту, но вопреки всему. Он возможен в условиях тотального господства Тигра, но не обязателен. Он имплицитно содержится, но становится эксплицитным лишь в силу своего суверенного и ни от чего не зависящего Решения. В этом самый глубокий смысл Консервативной революции как акта свободного и ничем не спровоцированного восстания. Тигр объективно есть, но есть ли кто-то, кто оказывается в положении всадника, «которому не сойти», и который обречен своим положением на смертельную и почти безнадежную схватку, это проблематично.
В этом основа эволаистской эсхатологии.
Найдите богиню Кали
В традиционализме существует довольно распространенное мнение, что название темного века – кали-юги, происходит от имени богини Кали, черной и разрушительной ипостаси(шакти) грозного индуистского божества Шивы. Однако семантически это неверно. Термин «кали-юга» (kali-yuga) означает «эпоху демона Кали (Kali)», не просто отличного от богини Кали (Kālī), но структурно противоположного ей. Кали-юга это эпоха смертельного противостояния демона Кали с богиней Кали. Кали часто выступает как синоним Дурги (Durgā), более общей фигуры, также означающей грозный аспект могущества Шивы.
Здесь можно применить принцип индийской нирукты или философской «этимологии», наподобие той, которой пользуется Платон в «Кратиле». Имя богини Кали расшифровывается как указание на ее символический цвет – темно синий, kāla, что подчеркивает ее ночной аспект. Но эта отсылка к тьме, не есть указание на саму тьму. Кали – это божество, спускающееся в Ночь, чтобы победить ее. Здесь принципиально различие жду двумя – онтологическими — оттенками мглы. Есть тьма, как предельная периферия космического проявления. И она в каком-то смысле необходима, поскольку сам мир есть отступление от божественного Начала, переход от Света ко Тьме, но Тьма становится эксплицитной лишь на периферии. Поэтому-то история и течет от золотого века к железному, от эпохи Света к эпохе Тьмы. И Тьма становится тотальной на самом дальнем рубеже манифестации. Богиня Кали, однако, спускается и туда, поскольку Божество не только неизменно и вечно в своей трансцендентности (Шива), но и присутствует во всем мире – вплоть до его самых низких слоев. И везде – даже на предельной периферии – божество утверждает Свет истины и разрушает иллюзию материальности. Богиня Кали – это не «инь», это точка «ян» в стихии «инь». Богиня Кали – это парадоксальное мужское начало, вспыхивающее во Тьме последних времен; это золотой луч, ведущий к неизменному трансцендентному Небу. Богиня Кали не Тигр, она та, кто скачет на тигре, кто вступает с ним смертельную схватку. Кали (Kālī как богиня) против Кали (Kali как демона мрака). И фонетическое сходство имен не случайно. В условиях кали-юги преобладает Тьма. И чтобы отыскать Свет, надо научиться различить оттенки черного.
Можно подойти к этому и с другой стороны. Имя Kālī можно интерпретировать как женскую форму от слова «время» (kāla). Имя же демона Кали (Kali) с кратким «а» не может быть истолковано таким образом, но в оптике нирукты (философской «этимологии») можно предположить, что семантика «времени» является ключевой для всей триады – кали-юга, демон Кали, богиня Кали. Кали-юга – это эпоха времени, подходящего к своей онтологически нижней черте. Но в тоже время это это эпоха, когда время восстает на вечность, относительное хочет свергнуть абсолютное. По Платону, время есть образ (икона) вечности. Кали-юга это такое время, которое стремится освободиться от любого соотношения с вечностью, стереть с себя ее печать. Воплощением интенции времени стать только временем и является демон Кали, демон раскрепощенного времени, демон Модерна. И утрата в его имени долготы гласного «а» (демон Kali, но время kāla) — указание на глубинную перверсию этой материалистической инициативы. Богиня Кали вступает в битву за сущность времени. Ведь она действует не от себя, а от своего Господина – вечного Шивы. Кали – то же время, но время альтернативное; время, восстанавливающее связь с неизменной осью вечности. В этом и состоит ее миссия. Кали-юга – это время демона Кали, но миссия богини Кали сделать ее иным временем, временем богини, временем вечности, временем Шивы. Задача в том, чтобы превратить яд в лекарство, время в вечность, конец в начало, периферию в центр. Миссия богини Кали – это миссия обособленного человека. Того, кто невидимо скачет на Тигре и кто рано или поздно убьет его в параксизме смертельной схватки.
Разглядеть в бегущем разъяренном тигре того, кто скачет на нем верхом, чрезвычайно трудно. Это то же самое, как различить черное в черном. Более того, само это начало – обособленный человек – проблематично. Его присутствие возможно, но необходимо. Бытие богини Кали сопряжено с экстремальными условиями цикла. И в конце концов, ее можно легко спутать с самим мраком. Также и обособленный человек может слиться до неузнаваемости с Революцией (анархизм справа) или раствориться с консерватизмом, причем и то, и то, лишь формы Тигра, галлюцинации кали-юги.
Парафразируя Артюра Рембо, говорившего в «Illuminations» о тайном смысле дышащей буквы H — «найдите Гортензию» («trouvez Hortense»[3]), мы можем сказать «найдите богиню Кали».
Эсхатологический театр
Развивая тему эсхатологической феноменологии, можно обратить внимание на то, что историческое толкование фундаментальной метафизики, содержащейся в «Оседлать тигра», при всей ее очевидности и удивительной убедительности применительно к эпохе европейского Нового времени и в еще большей степени к эпохе глобализации, является лишь одним из возможных. Теоретически принцип «Оседлать тигра» или «найдите богиню Кали» сохраняет все свое значение и для таких моделей, в которых время и теория циклов, то есть важнейшая для традиционалистов установка на деградацию цивилизации, отсутствует. Фактически история не играла почти никакой роли в учении Пифагора, Платона и Аристотеля, а модель онтологии строилась на принципе чистой синхронности. В времени не содержится ничего такого, чего не было бы в вечности. Материя сама по себе ничтожна, то есть есть ничто. Зло есть лишь градуальное умаление добра. И следовательно, любая субстанциализация Тигра есть пустая иллюзия, которой не следует придавать большого значения. В таком же ключе строится и учение индийских Упанишад, не делающих принципиального различия между темными и светлыми веками, ведь что отличается от самого высшего Начала – уже есть лишь онтологическая игра (līlā), что точно соответствует определению времени (=вечности) Гераклитом – αἰὼν παῖς ἐστι παίζων πεσσεύων· παιδὸς ἡ βασιληίη. Здесь не важно, идет ли речь об «эоне» (αἰὼν) как о чем-то неизменном (вечности) или о чем-то постоянно изменяющемся (времени). Все это игра – «играющий ребенок» (παῖς παίζων), и в этом основа царственного бытия – время и вечность совпадают, между ними – отношения игры, а не войны.
В этом случае «Оседлать тигра» отнюдь не исчезает, не теряет смысла, но меняет тональность. В таком случае битва обособленного человека с Тигром есть элемент эсхатологической игры.
Поэтому мы можем допустить и недуальную интерпретацию «Оседлать тигра», и сам фундаментальный тезис Эволы, отрываясь от фактора времени, истории, структуры цикла, сохранит все свое значение, но уже в атемпоральном контексте и с иными оттенками. Мы можем вывести из этого парадоксальную недуальную эсхатологию, где принцип серьезности войны сменяется театральным принципом игры. Так «Оседлать тигра» может стать основанием для особой недуальной эсхатологии, своего рода эсхатологического театра.
Время как иранское изобретение
Однако к недуальной эсхатологии не следует относиться слишком легко. Фактор времени оказал огромное – часто решающее – воздействие на цивилизацию Модерна, и выйти за пределы линейности – любой – прогрессистской, деградационной или даже циклической (поскольку цикл также предполагает некоторую поступательность, хотя и повторяющуюся) – практически невозможно. И более того переход от серьезной эсхатологии (фундаментальность Армагеддона, апокалиптической битвы, Endkampf) к «театру Конца Света», легко может стать лишь стратегией Тигра, пытающегося смягчить остроту метафизической оппозиции. Здесь следует не столько демонтировать серьезность, сколько точнее определить парадигму и осознать структуры нарратива, основанные на конфигурациях времени.
Время – это концепт, и как таковой он имеет происхождение, стадии развертывания, истоки и границы. Время как история – это своего рода изобретение, и в метафизику оно попадает не сразу и не везде. Так оно отсутствует в платонизме, аристотелизме, Веданте и отчасти в инь-ян философии, свойственной китайской традиции (по крайней мере той, которая была не затронута буддизмом или затронута им неглубоко).
Наши исследования цивилизации в проекте «Ноомахия» привели нас к выводу о том, что время как метафизическая категория неразрывно связана со структурой иранской традиции. Именно там время приобретает онтологическое и теологическое обоснование, которое в свою очередь, основывается на глубинном дуализме. В отличие от недуального подхода платонизма или Веданты в иранской традиции и именно в ней – зло, ложь и ничто, то есть темный полюс онтологии, по-настоящему есть и имеет свою четкую ипостась – Ангро-Манью, бога Тьмы. Именно это и предопределяет действительность истории: бог Света Ахура-Мазда бьется с богом Тьмы Ангро-Манью, и перипетии (то есть переломы, смена баланса силы и ролей победителей и проигравших в ней) и предопределяют структуру времени, более того, делают время впервые важным и наделенным бытием и семантикой. Время здесь уже больше не образ вечности, но нечто иное – поле, где развертывается битва вечности и ее антипода, своего рода анти-вечности. Таким образом, время как историческое время, привычное для западной (и семитской) культуры, есть иранское изобретение. Время стало фундаментальным для Средиземноморья, а также для Азии с эпохи Ахеминидов. Поэтому везде, где мы его встречаем, мы имеем дело с иранизмом. Это справедливо как для пост-вавилонского иудаизма, христианства, ислама так и для самой индийской циклологии, складывающейся под влиянием иранизма на севере Индии. И от этих религиозных глубин – прежде всего через христианство, где иранизм является наиболее отчетливо представленным – мы – через Иоахима де Фьору и Вико доходим до Гегеля, Маркса – и даже Ницше и Хайдеггера. Seynsgeschichte Хайдегера и даже его «Sein und Zeit» – это (гениальный в своей самобытности и глубине) отзвук иранизма.
В полной мере это относится и к Эволе, который придает принципу «Оседлать тигра» отчетливо исторический смысл. Это последняя битва кали-юги, причем именно совершенно серьезная – метафизическая – битва, богов и титанов, инь и ян, Неба и Земли.
Онтология Тигра и риск (не быть) обособленного человека
Это показывает важный аспект онтологии Тигра. Тигр, если видеть его как полюс войны, приобретает все свое значение в том случае, если мы интерпретируем его как Ангро-Манью, как серьезную антитезу Свету, имеющую свое основание в последних глубинах метафизики. В недуальной метафизики Тигр был бы лишь иллюзией, и именно к этому – при всей жесткости оценок – склоняется Генон, видящий беспорядок как необходимый элемент, включенный в порядок, и соответственно, интерпретирующий конец мира как конец иллюзии (вполне в духе Веданты и Упанишад). По Генону, серьезность есть часть игры, а Endkampf – зрелищная кульминация эсхатологического театра. По Эволе, все обстоит более серьезным образом: «Оседлать тигра» — это не игра, но война.
Здесь можно привести идеи Платона, высказанные в «Законах»:
Теперь думают, что серьезные заботы (σπουδὰς) должны существовать ради игр (ἕνεκα τῶν παιδιῶν). Так, считают, что серьезные (σπουδαῖα ) вопросы, связанные с войной, надо хорошенько упорядочить ради мира (ἕνεκα εἰρήνης). Но ведь то, что бывает на войне, это по своей природе вовсе не игра (παιδιὰ) и не воспитательное средство (παιδεία), достойное нашего упоминания, и сейчас оно не таково, и впредь не будет таким[4]
νῦν μέν που τὰς σπουδὰς οἴονται δεῖν ἕνεκα τῶν παιδιῶν γίγνεσθαι: τὰ γὰρ περὶ τὸν πόλεμον ἡγοῦνται σπουδαῖα ὄντα τῆς εἰρήνης ἕνεκα δεῖν εὖ τίθεσθαι. τὸ δ᾽ ἦν ἐν πολέμῳ μὲν ἄρα οὔτ᾽ οὖν παιδιὰ πεφυκυῖα οὔτ᾽ αὖ παιδεία ποτὲ ἡμῖν ἀξιόλογος, οὔτε οὖσα οὔτ᾽ ἐσομένη, ὃ δή φαμεν ἡμῖν γε εἶναι σπουδαιότατον
Серьезность – это война, игра – это ее противоположность. Но чтобы война была серьезной, она должна в конечном итоге содержать в себе предельный риск. Война должна иметь открытый исход, где модно выиграть, но можно и проиграть. Применительно к эсхатологии и истории в целом (так как история есть не что иное как развернутая – ретроспективно эсхатология) серьезность требует онтологизации Тигра. Тигр – это Ангро-Манью, который лишь в иранском контексте приобретает весь свой смысл и всю свою остроту. В иудаизме, христианстве, исламе, индуизме, буддизме и т.д. время и история, взятые из иранистского контекста, включались в недуальную метафизику и теологию. Время оставалось значимым, но уже не таким абсолютно значимым, как в иранской традиции. Бог Тьмы низводился до падшего (тварного) Ангела (в монотеизме) или иллюзии (в индуизме), переставая быть богом в изначальном смысле. Так война – Армагеддон, битва богини Кали с демоном Кали, Endkampf и т.д. – приобретали все же относительный характер, а исход ее был предопределен. Ведь против Бога выступало нечто онтологически низшее. В чем-то по этому пути пошел и зороастризм и иранские мотивы в других религиях (в исламском суфизме и особенно шиизме и т.д.). В теории эсхатологической войны Тигр уже был побежден, а дьявол сброшен в огненное озеро.
Чтобы понять насколько серьезным может быть Тигр, необходимо обратиться к истоковому иранизму, где таятся его метафизические корни. Если воспринимать риск «Оседлать тигра» с предельной серьезностью, мы должны согласиться с признанием возможности поражения Света в последней битве. Если мы исключим эту возможность, битва превратится в театральную постановку. И снова мы окажемся в контексте «эсхатологического театра» — конца иллюзии (Генон). Но само допущение такой возможности было бы в каком-тот смысле метафизическим предательством Неба, согласием с его относительностью, допущением смерти Бога. Единственным выходом из этого противоречия была бы постановка под вопрос не всемогущество Бога (Неба), но сам онтологический факт обособленного человека. В Боге нельзя сомневаться, но можно сомневаться в обособленном человеке. На кону эсхатологической битвы стоит не божественное бытие, но бытие обособленного человека. Если на тигре кто-то скачет в полной решимости победить или погибнуть, как нечто отличное от самого Тигра, то это уже победа. Ведь проиграть с Небом, лучше чем выиграть с Землей. Но вопрос в том, есть ли обособленный человек? И если признать всю метафизическую глубину Тигра, как Ангро-Манью, то этот вопрос становится абсолютно смертельным. Быть перед лицом Ангро-Манью в эпоху, когда все крепостные стены рухнули, это высший метафизический риск. И этот риск – а не риск бытия или небытия Неба – содержится в приглашении «Оседлать тигра».
