Есть архитекторы, которые проектируют маленькие, уютные, изящные квартиры. Есть архитекторы, которые проектируют дома. Есть архитекторы, которые проектируют города — архитекторы-градостроители. А есть архитекторы, которые проектируют целые цивилизации. Таким архитекторам-футурологом, который проектирует цивилизацию, был Константин Павлович Пчельников, мой друг, духовный наставник, которому я обязан не только познаниями в архитектуре, природе и технике, но особым синтетическим взглядом, в котором усматривается божественная справедливость, соединяющая человека с человеком, человека с государством, государство с обществом, машину с природой, небесные созвездия с земными соцветиями.
Константин Павлович Пчельников, Костя, нёс в себе дух Леонардо да Винчи, дух Ренессанса, в котором всё сущее: рукотворное или сотворённое Господом Богом, собиралось в единый гармонический, вечно живой и творящий мир. Мы познакомились с ним, когда я был молодым человеком, работал лесником и жил в деревне, в избе у моей хозяюшки тёти Поли. Пчельников приехал ко мне поздно вечером, когда на улице был лютый мороз, потрескивал наш старый тесовый забор. Тётя Поля, боясь за своих кур, у которых во время сильных морозов могли отморозиться и отпасть гребни, уносила их из сарая с насеста в избу и помещала в подпол. Костя Пчельников, едва скинув с себя заиндевелый полушубок, полез в крестьянское подполье и принимал из рук тёти Поли петуха. И я помню, как он протянул руки, а сверху в эти руки садился огромный, огненный, с алым гребем петух, сверкая круглым меленьким оком.
Ночью, когда мы вели с Пчельниковым наш первый разговор, из подпола время от времени кричал петух, и нам казалось, что в центре Земли находится петух, и именно этот вещий петух пребывающий в центре Земли, управляет всеми земными процессами, человеческими судьбами, и его таинственный крик отсчитывает времена людским жизням и царствам.
Пчельников изучал расселение в Советском Союзе, когда население из маленьких городков и деревень стало стекаться в большие цивилизационные центры, образуя колоссальные городские агломерации. Это соединение огромного количества людей, огромного количества интеллектов позволяло совершать открытия, плодило идеи, совершенствовало и усложняло человеческое сообщество. Но для существования этого сообщества необходимы были ресурсы, необходимы были газ, нефть золото, металлы. Все эти ценности находились на далёкой периферии, очень часто — во льдах, в тундре, в тайге, в песках, вдалеке от грандиозных городских агломераций.
Пчельниковские города будущего представляли собой гигантские, устремлённые в небо несущие стержни, которые точечно касались земли и не расплывались, как блин, а оставляли под собой живую природу: посевы, заповедники, нерестилища, места обитания животных. Города стремились ввысь, уходили в небеса. На этих стержнях, как соцветия, крепились жилые ячейки, словно семена одуванчика на стебле. Эти ячейки, эти летучие семена время от времени срывались со стальных стержней и летели то в заполярную тундру, где необходимо было освоить очередное месторождение нефти, то в раскалённые пески, где были открыты урановые месторождения. Там из этих ячеек складывались вахтовые посёлки со всеми удобствами: небольшие, компактные, оснащённые современным оборудованием. Работы завершались, месторождение осваивалось, и эти ячейки возвращались обратно, на места, которые они покинули, и опять усаживались на огромные несущие стальные конструкции.
Эти города будущего, нарисованные на планшетах, напоминали фантастические цветы. И именно с этими проектами тогда Советский Союз выступил на всемирной выставке в Осаке 1970 года, демонстрируя миру, быть может, в последний раз, футурологический характер советской цивилизации, её космичность, её беспредельную мечтательность. Таким мечтателем был Константин Павлович Пчельников.
Мы дружили с ним многие годы, вплоть до его кончины. И эта дружба была совместной работой. Мы вместе путешествовали, познавали. Я писал мои повести и рассказы, а он совершенствовал свою футурологическую концепцию. На сухогрузах и танкерах мы проплыли по Оби от Томска вплоть до самого океана. Мы видели, как строится Сургут, как с сухогрузов на берег выгружаются целые городские кварталы — сначала в виде вагончиков, которые ставятся на берегу, где располагаются, как попало, в невероятном хаосе. Среди этого хаоса двигаются могучие, крепкие, предприимчивые, азартные, яростные люди. Чтобы перейти из вагончика в вагончик, приходилось в резиновых сапогах погружаться почти по колено в грязь. И из этого хаоса, в конце концов, родился сегодняшний современный Сургут — великолепный, красивый город, продуваемый душистыми ветром, летящим с Оби. И эта современная, грохочущая, лязгающая гусеницами, ревущая буровыми установками цивилизация соседствовала с туземной — древней, тихой, архаической. Мы высаживались ночью, во время негасимой северной зари на берег, где стояли чумы хантов, крытые берестой. На длинных шнурах вялилась выловленная накануне рыба. И не видно было ни одного человека, потому что утомлённые трудовым днём ханты спали, и лишь из некоторых чумов слышалось покашливание. Мы шли осторожно, чтобы не потревожить сон рыбаков, чтобы не потревожить сон древней, укоренившейся на этих берегах жизни. Но эту жизнь тревожили моторы, ревущие самолёты, грохочущие катера, лязгающие бульдозеры.
Мы доплыли до Тазовской губы, до Мангазеи — до тех мест, где русское сознание искало заповедное Беловодье, заповедный русский рай, где кончаются земные тревоги, напасти, беды и открывается для человека жизнь вечная, прекрасная и благодатная. Мы попали в этот рай. Он был явлен нам огромными серебряными цистернами, что, как пузыри, поднимались с земли вертолётами, которые несли оборудование к буровым установкам. Был явлен непрерывным рабочим людом, прибывавшим с Большой земли сюда и строившим здесь великие месторождения, которые потом стали именоваться Уренгоем.
Вот мы направляемся с Пчельниковым на авиационный завод, где создаются сверхсовременные боевые самолёты. Пчельников объясняет мне, что эстетика этих самолётов созвучна эстетике цветка, или морской раковины, или отшлифованного боевого топора древнего человека. Вот мы едем с ним слушать вятские хоры. Проезжая мимо одного из посёлков, видим церковь, обречённую на разрушение и сожжение, почти из огня выхватываем удивительные домотканые холщёвые, шитые алыми крестами марийские полотенца, и одно из них до сих пор украшает мою домашнюю коллекцию. Вот мы с ним ловим бабочек на опушках московских лесов. Это он, привезя из Африки фантастических для нашего русского взгляда бабочек и жуков, пристрастил меня к этой удивительной охоте, которая была не менее страстной, увлекательной и опасной, чем охота на волков или медведей. Вот ночью мы выходим к заиндевелому озеру, стоим при полной Луне, поднимаем осколки льда и сквозь эти ледяные прозрачные осколки, как сквозь линзы, рассматриваем Луну, и Луна, вмороженная в эти ледяные пластины, кажется нам фантастической и сказочной, занимающей всё небо.
Или мы сидим в моей избе по разные стороны от горячо натопленной печки. Я пишу мои рассказы, а он по ту сторону вычерчивает свои графики, пишет свои формулы, совершенствует свои бесподобные города будущего. Он знал, как проектируются обычные города: он спроектировал Кремлёвский театр, его приглашали правительства африканских стран, и там, в африканских саваннах, он строил удивительные административные здания, стадионы, театры и культурные центры. Но он не довольствовался этим — он стремился в мироздание, ему хотелось космоса, и он рождал свои космические города.
Когда с ним случилось личное несчастье, я пришёл к нему на помощь, я делил с ним его беду. Своей жизнью, своим мышлением, своей любовью к нему я затыкал пробоину от удара, который ему нанесли, делал всё, чтобы его не затопила пучина. Об этом я написал роман «Вечный город».
Пчельников погиб на кольцевой дороге от удара автомобиля — удара, что послала ему та самая цивилизация, которую он хотел одухотворить — одухотворить машину, сделать её человекоподобной, сделать её богоподобной. Не успел. Свирепая, неодухотворённая машина убила его. Мне его не хватает. Сейчас мне не с кем поделиться моими прозрениями, которые многим кажутся фантастическими. Для него они были понятны и ложились в картину сконструированного им мира.
Сегодня, когда прошло столько лет, и Пчельникова нет со мной, я повсюду вокруг себя вижу знаки его пребывания. Я смотрю на свою коллекцию бабочек, на африканские лунные сатурнии — и помню, что в его коллекции были такие же африканские бабочки. Я смотрю на изящную, выточенную на современных станках лопатку турбины для истребителя пятого поколения — и помню наше посещение авиационного завода, как бережно и нежно касался Пчельников кромки самолётного крыла. Я вижу рисунки на листке, исписанном его быстрым нервным почерком, и вспоминаю, как мы сидели у горячей печи, и красные язычки огня бегали по венцам крестьянской избы.
Идеи Пчельникова медленно, неохотно осуществляются. Я видел, как они осуществляются на Ямале — там, где запускается грандиозный завод по сжижению газа. Видел, как его идеи воплощаются в мышлении волонтёров, сажающих леса, исповедующих не просто экологическую этику, а благоговение перед жизнью. Это благоговение перед жизнью, это религиозное отношение к мирозданию нёс в себе Константин Павлович Пчельников, мой драгоценный, незабвенный друг.
