Авторский экспертный доклад Владимира Можегова.
Двадцатый век перепутал Бог умер с буги-вуги.
Иосиф Бродский
Крестные отцы из ФРС. Дебют
В 1913 году накануне Первой мировой войны возникла банковская структура ФРС, с помощью которой осуществлялось финансирование воюющих сторон. ФРС и связанные с нею банки в совокупности представляли собой главный узел мирового финансового капитала (не только американские, но и германские Варбурги, Куны и Лебы участвовали в его строительстве, Морган, один из ведущих флагманов ФРС, был человеком Ротшильда и т.д. и т.д.). Первая мировая война стала важнейшим этапом достижения ими внутренней сплоченности а также внешнего доминирования.
Всего за сутки войны воюющие страны тратили около 250 миллионов долларов (свыше 15 миллиардов на сегодняшние деньги!). Приняв во внимание, что накануне войны ежегодный национальный доход Англии и Германии оценивался примерно в 11 миллиардов золотых долларов, России — 7,5 миллиарда, а Франции — 7,3 миллиарда, не трудно убедиться, что уже к концу первого года войны все воюющие страны фактически стали банкротами. При любом исходе у этой войны были одни и те же победители – представители вышеназванного банковского пула.
«Сделать мир безопасным для демократии» — официальная цель войны, объявленная президентом Вильсоном, означала, прежде всего, уничтожение традиционных империй, служивших естественными препятствиями для свободного хождения капитала. Эта цель была блестяще достигнута в ходе войны. Именно творцы ФРС составляли свиту советников Вильсона в Версале, где они стали архитекторами послевоенной Европы. Кроме того, тогда же были созданы важные мондиалистские структуры.
Однако окончательной цели — формирования Мирового правительства — достичь не удалось. Англия и Франция бурно воспротивилось этим попыткам и новообразованная Лига Наций оказалась довольно-таки жалким инструментом. Неудачей закончилась и попытка большевизации Европы, которая также дирижировалась с Уолл-Стрит. Потерпели крах восстание спартаковцев в Берлине и Советская Бавария Курта Эйснера. Распался, не получив поддержки венгерских рабочих, коммунистический режим Белы Куна. Наконец, в 1920 году Красная армия Троцкого, рвущаяся к Берлину, потерпела поражение в битве на Висле и оказалась отброшена от границ Польши. В результате решительных действий маршала Пилсудского и мужественного ополчения фрайкора февральская фаза немецкой революции так и не перешла в октябрьскую.
Тогда тактика международной олигархии меняется. В 1923 г. Германия, начавшая выплачивать чудовищные репарации, обрушивается в чёрную бездну гиперинфляции. В ноябре 1923 года золотая марка стоит уже триллион бумажных, а уровень детской смертности в стране достигает 20%. Германия оказывается на грани полного развала и хаоса. Остановить который был призван так называемый «План Дауэса», разработанный группой Моргана. Согласно этому плану, Германии предоставлялся огромный кредит, с помощью которого страна могла бы продолжать выплаты репараций. При этом все активы Германии, ее машиностроение, железные дороги, банки, управление налогами переходили под власть «финансовых комиссаров» Моргана. «План Дауэса», фактически, означал «приватизацию» Германии американским банковским капиталом.
Результатом гиперинфляции и последующей «приватизации» страны стало обращение немецкого народа в полную нищету, а самой страны — даже не в колонию, а во что-то вроде загородного отеля и публичного дома для заокеанских туристов. Роскошные отели вдоль центральных улиц Берлина и Гамбурга, перед которыми толпились немецкие дети обоего пола, промышляющие проституцией, а вокруг – бескрайняя мусорная пустыня с копошащимся на ней нищим вымирающим населением… Так начинались «золотые двадцатые» Веймарской республики…
Иерусалим на франкском Иордане и генеральная репетиция сексуальной революции
В том же 1923-м году, когда Германия рухнула в бездну гиперинфляции, в Университете Франкфурта-на-Майне был организован Institut für Sozialforschung (Институт социальных исследований), позднее превратившийся в знаменитую Франкфуртскую школу, которой суждено будет стать одним из главных Think Tanks (фабрик мысли) молодёжной революции 60-х.
У истоков института стояли социолог Фридрих Поллок и Феликс Вейль (Felix Weil), сын богатого еврейского торговца из Буэнос-Айреса. Отправленный отцом в раннем возрасте учиться в Европу, Вейль увлекся марксизмом, а в 1923 году профинансировал германскую конференцию Erste Marxistische Arbeitswoche («Первая марксистская рабочая неделя»), в которой приняли участие Георг Лукач, Карл Корш, Рихард Зорге, Фридрих Поллок, Виттфогель и другие именитые марксисты. Успех мероприятия вдохновил Вейля, Поллока и его закадычного друга Макса Хоркхаймера на создание марксистской «фабрики мысли» (авторство самого понятия «танк-сенс» принадлежит по-видимому Вейлю). В те годы к социологии относились как к еврейской науке, Франкфурт-на-Майне называли «Иерусалимом на франкском Иордане», а сам Франкфуртский Университет считался бастионом академических марксистов. Весь проект целиком и полностью профинансировал деньгами отца сам Вейль.
В основу исследований института были положены идеи Дьёрдя Лукача (Лёвингера), активного члена Коминтерна, считавшегося наиболее крупным теоретиком марксизма, и итальянца Антонио Грамши, также агента Коминтерна, работавшего в Вене и Москве. Суть революционной теории Грамши: человек нового типа должен появится ещё до того, как победит марксизм, а захвату политической власти должен предшествовать захват «царства культуры». Таким образом, подготовка революции должна сосредоточиться на интеллектуальной экспансии в сфере образования и культуры. Причём, главная задача – искоренение христианства. Ведь, пока в европейском рабочем живо христианство, он никогда не станет до конца марксистом, подытоживал Грамши.
Контркультурные идеи Грамши не были чем-то совершенно новым для марксизма. Торжество пролетарской культуры требовало уничтожения всех институтов общества, включая религию, частную собственность и семью. Из самой сути марксизма вытекали идеи женской эмансипации и сексуальной свободы (феминистская деятельность Розы Люксембург и Александры Коллонтай). Поначалу идеи сексуальной свободы широко продвигались в Советской России, были легализованы аборты (Великобритания дорастёт до столь прогрессивного закона только в 1967 г., США – в 1973 г.), исчезает уголовная статья за гомосексуализм. Деятели лиги сексуальных реформ 20-х годов указывали на СССР как маяк сексуальной свободы. Однако, времена быстро менялись: вместе с венгерской революцией 1919 года потерпел поражения секспросвет Лукача, в конце 20-х советкий режим также сворачивает и ужесточает политику в области пролетарской морали. В целом кавалерийский налёт на традиционную культуру захлёбывается.
Тогда центром сексуальных экспериментов марксистов и становится Веймарская Германия. Вместе с американскими деньгами в театры, кино, печать и книжные магазины Германии хлынула порнография. Театры заполонили откровенные порнографические «ревю». Сексология вдруг становится модной и респектабельной наукой. Берлинский Институт Сексуальных исследований (Institut für Sexualwissenschaft) д-ра Магнуса Хиршфильда развивает бурную деятельность по популяризации всевозможных девиаций. Как грибы начинают расти «экспериментальные школы» с марксистским уклоном и сексуальным образованием[1].
Ещё более шокирующим был ночной аспект сексуальной революции. Берлин в это время превращается в столицу разврата. Мэл Гордон в книге «Паника чувств: Эротический мир Веймарского Берлина» одних только действующих проституток насчитывает 17 видов. Среди них особой популярностью пользовалась детская проституция. Детей можно было заказать по телефону или в аптеке. Сын Томаса Манна, Клаус, так характеризовал это время в своих воспоминаниях: «Мой мир, этот мир никогда не видел ничего подобного. Мы привыкли иметь первоклассную армию. Сейчас у нас первоклассные извращенцы». Стефан Цвейг так описывает реалии веймарского Берлина: «По всей Kurfürstendamm неторопливо прогуливаются нарумяненные мужчины и не все они профессионалы; каждый студент хочет заработать денег. (…) Даже Рим Светония не знал таких оргий, как бал извращенцев в Берлине, где сотни мужчин, наряженных женщинами, танцевали под благосклонными взглядами полиции. В крушении всех ценностей было какое-то безумие. Юные девочки хвастались своей распущенностью; достичь шестнадцати лет и быть под подозрением в девственности было постыдно…»
В 1932 году к Франкфуртской школе присоединяется Герберт Маркузе, которому суждено будет стать главным духовным гуру «новых левых» революции 60-х (именно ему принадлежит главный ее лозунг «Делай любовь, а не войну!»). Вплотную к учению Франкфуртской школы примыкали и идеи доктора Вильгельма Райха (1897-1957), также убеждённого коммуниста и ученика Фрейда. В Веймарской Германии Райх был известен своей сетью «клиник сексуальной гигиены» (т.е. секспросвета) для рабочих Германии. В 1934 г. увидела свет книга Райха «Сексуальная революция», намечавшая главные формулы будущей мировой секс-революции: широкое введение секс-образования; полная либерализация контрацепции, абортов, разводов; эмансипация брака (признание факта законности брака незначимым); отказ от наказания преступников, совершивших преступления на сексуальной почве и их лечение техниками психоанализа. Все это обосновывалось фрейдистским тезисом об освобождении культуры от гнета «психического подавления».
К 30-м гг. главным направлением Франкфуртской школы становится симбиоз идей Маркса и Фрейда. Хоркхаймер, новый директор института, создает на основе этого симбиоза свою «Критическую теорию», содержащую тотальную критику традиционной европейской культуры. В сущности, Хоркхаймер призывает к разрушению всякой традиции, не предлагая взамен ничего нового, ибо: свободное общество будущего само найдет формы своей культурной организации… По точной мысли Р. Реймонда, «теория критики представляла собой, по существу, деструктивную критику основных элементов западной культуры, в том числе христианства, капитализма, власти, семьи, патриархального уклада, иерархии, морали, традиции, сексуальных ограничений, верности, патриотизма, национализма, наследования, этноцентризма, обычаев и консерватизма»[2]
В 1933-м членам Франкфуртской школы, Вильгельму Райху и другим апологетам сексуального просвещения приходится бежать из Германии. Обосновавшись в США, на рубеже 40-50-хх гг. они разработали те концепции культурмарксизма, мультикультурализма и политкорректности, которые станут идейной основой «молодёжной революции» 60-х, а затем и мейнстримом неолиберализма. Современный англо-американский автор, пишущий под псевдонимом Лаша Даркмун, замечает: «Что же культурные марксисты вынесли из Веймарской Германии? Они уяснили, что для успеха сексуальной революции требуется неспешность, постепенность. “Современные формы подчинения”, учит Франкфуртская школа, “характеризует мягкость”. Веймар не удержался потому, что продвижение было слишком бурным. (…) Тот, кто хочет сварить лягушек заживо, должен довести их до состояния коматозного ступора, поместить в холодную воду и варить до смерти как можно медленнее».
Зигмунд Фрейд: Карфаген против Рима
Нельзя не видеть, что все ведущие идеологические тренды, движения современного глобализма идут в сущности к одной цели, каждый — своими путями: троцкизм – через перманентную революцию, фрейдизм – через революцию сексуальную, неоконсеватизм — через захват политической власти, неолиберализм — через захват экономики и финансов, культурмарксизм — через культурное доминирование, а мондиализм — объединяя все эти дискурсы общим идеологическим смыслом. Вписываются в этот букет также франкфуртская школа, боасианская антропология (отрицающая расовые и национальные различия), «семья нью-йоркских интеллектуалов» (контролировавшая культурную жизнь Америки 50-х, накануне контр-культурной революции), а также постмодернистская философия (ведь на поверку политическая программа Деррида в практическом плане идентична программе Франкфуртской школы).
Следующее признание Фрейда из его «Толкования сновидений» приоткрывает нам глубиную мотивацию его доктрины: «Ганнибал был любимым героем в мои последние школьные дни. И когда я в старших классах впервые начал понимать, что значит принадлежать к чуждой расе, фигура семитского генерала еще больше выросла в моем уважении. По моему юношескому пониманию Ганнибал и Рим символизировали конфликт между стойкостью еврейства и организацией католической церкви».
Сам юноша-Фрейд, по всей видимости, мечтал о роли нового Ганнибала, призванном сокрушить Рим. Эта «фантазия о Ганнибале» была одной из «движущих сил» моей «умственной жизни», зявляет он. Многие авторы, пишущие о Фрейде отмечают его ненависть к Риму, католической церкви и западной цивилизации в целом[3]. Работа «Тотем и табу» стала для Фрейда ничем иным как попыткой психоанализа христианской культуры. При этом, как считают исследователи Ротман и Айзенберг, Фрейд сознательно старался скрыть свою подрывную мотивацию: центральный аспект теории мечтаний Фрейда состоит в том, что восстание против сильной власти должно часто осуществляться при помощи обмана, с использованием «невинной маски»[4]. Очевидны и симпатии фрейдизма с троцкизмом. Сам Троцкий благосклонно относился к психоанализу[5].
Чтобы разделаться с европейской традицией, Фрейд «положил на кушетку» христианскую культуру и шаг за шагом деконструировал её. Замечательно, что сама психоаналитическая школа, имея все признаки тоталитарной секты, чуть закамуфлированной под науку, не особенно скрывала своих политических целей. В сущности, весь фрейдизм от начала до конца был примером идеологического мошенничества: как ещё можно назвать попытку сведения всего многообразия проявлений человеческой любви к половому инстинкту, а всех политических, социальных мировых проблем — к чистой психологии? Объявить, например, такие явления как национализм, фашизм, антисемитизм и традиционную религиозность — неврозом, что не устают делать фрейдисты вот уже на протяжении ста лет?
Отсюда ясно открывается направление дальнейшего похода преемников Фрейда (таких как Норман О. Браун, Вильгельм Райх, Герберт Маркузе), суть писаний которых сводилась к утверждению, что «если общество сможет избавиться от сексуальных ограничений, то человеческие отношения будут основываться на любви и привязанности». В этом тезисе свернута в сущности вся философия контркультурной революции, всё «движение хиппи», открывающее двери сексуальной свободе, мультикультурализму и, в конечном счёте, «диктатуре политкорректности». Вся псевдонаучная болтовня Райха и Маркузе и их психоаналитические утверждения оказались спекуляциями, направлеными на разжигание войны против белой цивилизации и культуры.
Пропаганда как искусство
Современная американская машина пропаганды, как мы её знаем, рождалась в горниле Первой мировой войны. Самые важные имена здесь Уолтер Липпман и Эдвард Бернейс. Уолтер Липпман — личность любопытная. У нас его знают как одного из создателей терминов «общественное мнение» (одноименная книга 1922 г.) и «холодная война» (одноименная книга 1947 г.). В Америке же он носит почётное звание «отца современной журналистики». По окончании Гарварда Липпман занялся политической журналистикой, и уже в 1916 г., привечен банкиром Бернардом Барухом и «полковником» Хаусом, ближайшими советниками Вильсона, в штаб команды президента. Столь стремительная карьера объясняется просто: Липпманн был креатурой банкирского дома «JP Morgan Chase», игравшего огромную роль в американской политике.
В администрации президента Липпману поручают важное дело: необходимо срочно изменить настроение американского общества от традиционного изоляционизма в сторону принятия войны. Именно Липпман привлекает к этой работе Эдварда Бернейса, племянника и литературного агента Зигмунда Фрейда и изобретателя PR[6], и за несколько месяцев друзьям удается почти невозможное: с помощью изощренной пропаганды и красочного живописания вымышленных зверств немецкой армии в Бельгии, толкнуть общественное мнение Америки «в пучину массовой военной истерии»…
Несколько позднее друзьям пришлось всё же признаться в своих выдумках и приносить извинения перед немцами. Дело, однако, было сделано. А испытанные во время войны приемы и техники снова пошли в ход. Ведь если можно продавать страх, ужас и ненависть, то, так же точно, воздействуя на человеческие инстинкты, можно продавать и обычные товары! Так ими было создано то, что известно сегодня как как Мэдисон-Авеню, — мировая армия рекламщиков с их изощренными техниками влияния на подсознание масс, принуждающих покупать и потреблять. Классическое в этом смысле достижение Бернейса: создание, по заказу табачных корпораций, моды на женское курение и продвижение феминистского движения.
Уже при президенте Гувере (1929-1933) идея «общества потребления» заняла место официальной американской доктрины: массы должны перманентно стимулироваться к выработке желаний, соответсвующих тем товарам и услугам, которые предлагает капитал. В этом ключ к экономическому прогрессу, именно так будет создано динамичное и стабильное общество управляемой демократии.
А после Второй мировой войны на страже демократии встанет фрейдизм. Дочь Зигмунда Фрейда, Анна Фрейд, бессменный гуру фрейдистского движения в Америке, была убеждена в роли психоанализа как идеального средства для контроля и управления человеческим сознанием. Психоанализ должен контролировать сущность человека так, чтобы тот никогда не стал фашистом, но навсегда оставался демократом, — считала она. Что это означало на деле? Защиту демократии от «белого гетеросексуального мужчины», приверженного традиционной культуре.
Центральной идеологией мондиализма стал неолиберализм. (Под мондиализмом мы понимаем идею объединения мира под властью единого мирового правительства. Неолиберализм же есть экономическая составляющая идеологии мондиализма). Впервые термин неолиберализм прозвучал на встрече либеральных интеллектуалов, организованной в Париже в августе 1938 года, и собравшей европейских экономистов, враждебных всем формам вмешательства государства в экономическую жизнь. Встреча, проходившая под лозунгом: отстоять либеральную свободу от социализма, сталинизма, фашизма и прочих форм государственного принуждения и коллективизма, получила название «Коллоквиум Уолтера Липпмана». Формальным предметом встречи стало обсуждение книги Липпмана «Хорошее общество» (The Good Society, 1937) — своего рода манифеста, объявляющего коллективизм началом начал всякого греха, несвободы и тоталитаризма.
При этом еще в конце Первой мировой войны Липпман, за кулисами Версальской конференции, участвует в создании англо-американского Института по международным отношениям, структуры (как и рождающийся в это же время Совет по международным отношениям, Council on Foreign Relations, CFR), призванной стать центром влияния финансовой элиты на англо-американскую политику. Это, фактически, первые, осевые структуры мондиализма и неолиберализма.
К концу ХХ века результаты неолиберальных реформ по всему миру более чем впечатляющи. Совокупная величина состояния 358 богатейших людей мира (только по официальным данным, далеким, разумеется, от настоящего положения дел) сравнялась с совокупным доходом беднейшей части населения планеты (2,3 миллиарда человек). Мировая финансовая элита шаг за шагом приближалась к своей главной цели — победе идей мондиализма, уничтожению национальных государств, государственных границ и созданию мирового правительства, о чем прямо пишет один из их идеологов Збигнев Бжезинский. Ровно тем же целям служит и культурмарксизм. Для продвижения неолиберальной революции необходимо поле, освобождённое от традиционных культур, традиционной морали, традиционных ценностей.
В этом пункте мы вплотную подошли к главному смысловому стержню и содержанию революции шестидесятых. Однако прежде, чем перейти к непосредственным её событиям и участникам, мы должны бросить взгляд на ещё одну колыбель революции — историю американского троцкизма, из которого вышли многие смыслы и герои будущей (контркультурной) революции.
Правая рука мондиализма
Будучи основателем и руководителем собственной Социалистической Рабочей Партии, Макс Шахтман стоял у истоков IV-го (троцкистского) интернационала. К концу 30-х в числе учеников Шахтмана мы уже видим такие важные в мире неоконов фигуры как Ирвинг Кристол (Irving Kristol), член IV-го Интернационала 1940 года, и Джин Кирпатрик (Jeane Jordan Kirkpatrick) – также член Социалистической Рабочей Партии Шахтмана, в будущем – советник по Международной Политике в кабинете Рейгана.
На рубеже 1939-40 гг. в среде радикального троцкизма происходит неожиданный поворот: Шахтман вместе с другим заметным троцкистским интеллектуалом, профессором Нью-йоркского университета Джеймсом Бернхэмом (выросшим в ирландской католической семье, но “совращённым” в троцкизм), заявляет о невозможности далее поддерживать СССР, выходит из IV-го Интернационала и СРП, уведя с собой около 40% её членов, и, основав новую левую партию, объявляет о необходимости искать «третий путь» в левом движении. Джеймс Бернхэм заявляет, что теперь, когда СССР ведет империалистическую политику (пакт Молотова-Риббентропа, вторжение СССР в Польшу и Финляндию), необходимо отказать ему во всякой поддержке.
И мечтательные взоры Шахтмана и К° обращаются к США как величайшему государству планеты, единственному, способному защитить евреев от Сталина и Гитлера. Так начинается новый путь перерождающегося троцкизма. К 1950 году Шахтман окончательно отвергает революционный социализм и перестаёт звать себя троцкистом. Встающего на путь праведный бывшего троцкиста привечает ЦРУ и влиятельные силы американского истеблишмента. Шахтман входит в более близкие контакты с левыми интеллектуалами, Дуайтом Макдональдом и группой Partisan Review, становясь своего рода точкой сборки Нью-Йоркских Интеллектуалов. Вместе с Шахтманом эволюционирует и Partisan Review, становясь всё более антисталинским и антифашистским. В 1940-е гг. журнал начинает популяризировать фрейдизм и философов Франкфуртской школы, и, таким образом, обращается в подготовительный орган будущей контр-культурной революции[7].
В 1960-х Шахтман сближается с демократической партией. А в 1972 году, незадолго до своей смерти, уже как открытый антикоммунист и сторонник войны во Вьетнаме, поддерживает сенатора Генри “Скупи” Джексона, ястреба-демократа, большого друга Израиля и врага СССР. Сенатор Джексон становится вратами в большую политику для будущих неоконов. Дуглас Фейт, Абрам Шульски, Ричард Перл и Пол Вулфовиц начинают как помощники сенатора Джексона (все они займут важнейшие посты в администрации Буша). Джексон станет учителем будущих неоконов в большой политике. Кредо Джексона: с Советским Союзом надо не договариваться, Советский Союз необходимо разрушить – станет отныне главным кредо будущих неоконов.
Итак, как некогда Лев Троцкий уплывал из Америки с открытым кредитом от Якоба Шиффа делать революцию в России, так теперь его бывшие последователи готовились к тому, чтобы совершить революцию в самих США, и торпедировать потерпевший неудачу эксперимент на Востоке. Столь резко изменившие свои идеологичекие установки бывшие троцкисты очевидно нуждались в новом философском обосновании своей борьбы. Им нужен был духовный учитель, взамен Маркса и Троцкого. И такого учителя они скоро обрели в лице эзотерического философа Лео Штрауса (Leo Strauss, 1899-1973). Этот человек до сих пор в различных кругах пользуется неоднозначной репутацией философа-злодея и «еврейского гитлера». И репутация эта связана именно с неоконами (за которыми даже укоренилась кличка леоконы, то есть последователи Лео Штрауса).
Подобно ученикам Шахтмана, Штраус испытал ужас перед европейским фашизмом, и, особенно, гитлеризмом (в гитлеровском «арийстве» нет никакого внятного смысла кроме отрицания еврейства – его слова). А следом – отвращение к либеральной демократии, итогом которой, в сущности, и стал национал-социализм. Вывод Штрауса однозначен: Западную цивилизацию необходимо защитить от себя самой. Но каким образом? При том моральном разложении и гедонизме, к которым ведет либерализм, западные демократические режимы обречены. Спасти мир может «высшая истина», которая заключается ни в чём ином, как познании нигилистической сущности мира. Исходя из этой парадигмы, Штраус, во-первых, приходит к отрицанию демократии: массам ни в коем случае доверять нельзя, тем более доверять им какие бы то ни было «демократические» рычаги власти. А во-вторых, — к отрицанию либерализма: массам ни в коем случае нельзя давать разлагаться в гедонизме или гамлетовских сомнениях, как предполагает либеральная догма. «Политический порядок может быть стабильным только, если он объединён внешней угрозой». Если же внешней угрозы не существует, её следует сфабриковать. Ибо, каким же еще образом либеральной демократии ответить на вызов тоталитарных режимов? Демократии должны быть готовы к ответу, а, следовательно, массы нужно постоянно держать в тонусе, пугая их образом врага и готовя к большой войне. Необходимо вернуться к идеалам «благородной лжи» («noble lie»), без минимальной дозы которой не жизнеспособно никакое общество [8].
Штраус не ограничивается даже этим и объявляет, что элита не связана никакими моральными обязательствами перед управляемым ею «безмолвным стадом». Ей все должно быть позволено в отношении вторых. Ее единственным приоритетом должно стать удержание власти и контроль над массами, чьими уздами и поводьями должны стать ложные ценности и идеалы, призванные предотвратить нежелательный ход событий. Штраус является также автором идеи конструктивного хаоса. «Тайная элита приходит к власти с помощью войн и революций. Чтобы удержать и обеспечить свою власть, ей нужен конструктивный (управляемый) хаос, направленный на подавление всех форм сопротивления», — говорит он. (Позднее его ученики, неоконы, придумают термин “созидательное разрушение” для оправдания бомбардировок ближневосточных городов и разрушения неугодных государств).
Философ не говорил, кажется, ничего такого, что противоречило бы традиционной пуританской морали, вскормившей американское общество и американскую государственность. Учение Штрауса сводилось к тем же, в сущности, идеям и идеалам, которые проповедовал (или просто молча внедрял в жизнь) Жан Кальвин и его последователи-пуритане: мир делится на горстку избранных Богом (знаком избранности которых является материальное благополучие) и прочую массу отверженных. Как справедливо заметил крёстный отец неоконсерватизма Ирвинг Кристолл: в отличие от всех прочих разновидностей правой идеи в США, неоконсерватизм является «отчетливо американской» идеологией, идеологией с «американской косточкой».
Профессор Дроне словами самого Штрауса так формулирует их квинтессенцию: «Есть несколько кругов учеников, и менее посвященные годятся, но для другой цели; своим же ближайшим ученикам передаём тонкости учения вне текста, в устной традиции, совсем почти тайно.[…] Воспитываем несколько выпусков, все посвящённые составляют как бы секту, помогают друг другу с карьерой, делая её сами, держат в курсе учителя. […] через несколько десятков лет „наши“ без единого выстрела берут власть в самой сильной стране мира»[9].
Влияние неоконов, как (по сути) неотроцкистов на америкаснкий истеблишмент трудно переоценить. Даже республиканец Дж. Буш-младший, вроде бы далёкий от левизны, в 2005 году призывает к глобальной демократической революции, в чём уподобляется левым глобалистам. Именно её необходимостью он оправдывал интервенцию в Ираке, а также поддержку различных «цветных революций».
Пороховой заряд в центре мира
В названии данной главы процитировано высказывание Эрнста Блоха: «Музыка — пороховой заряд в центре мира». Но почему именно музыка стала центром, духом, сердцем контркультурной революции? Почему прежние революции, волна за волной, удар за ударом обрушивающиеся на традиционных христианский мир, имели религиозный (Лютер, Кальвин), политический (Маркс, Ленин, Троцкий) смысл, а духовным ядром последней, революции сознания стала именно музыка? На этот вопрос можно было бы ответить так: музыка — первозданный фундамент культуры. Музыка сродни архитектуре. По слову Пушкина, «одной любви музы́ка уступает. Но и любовь — мелодия…» Музыки преисполнена всякая настоящая религия, она — жизнь религии, её живая душа.
Наконец, музыка наиболее мультикультурное, интернациональное из всех искусств, не требующее ни слов, ни смыслов, ни образов: идеальное зелье силы в магическом искусстве столпотворения… Религия, философия, поэзия, даже политика обращены к сознанию, к сердцу, и потому — слишком сложны. Музыка обращена к самым древним, глубинным началам мира и человека, самым их расплавленным магмам, туда, где «есть только ритм», и где «только ритм и возможен»… Поп-хит мгновенно облетает земной шар, застревая в миллионах голов, навязывая себя миллионам языков. Музыка имеет мягкий гипнотический эффект, внушая человеку устойчивые эмоциональные состояния, которые при повторении легко возникают вновь. А эмоциональные привычки, в конце концов, становятся частью характера.
Теодор Адорно был тем человеком, труды которого подготовили контркультурную революцию 1960-х. Поэтому взглянем на эту личность внимательнее. Теодор Адорно (Визенгрунд) родился 11 сентября 1903 году во Франкфурте-на-Майне. Во Франкфуртском университете изучал философию, музыковедение, психологию и социологию. Там же познакомился с Максом Хоркхаймером и Альбаном Бергом, учеником композитора-модерниста Арнольда Шёнберга. Вернувшись во Франкфурт, он увлёкся фрейдизмом и с 1928 г. уже активно сотрудничает с Хоркхаймером и институтом социальных исследований. Как ученик Шёнберга и апологет «нововенской школы», Адорно был главным теоретиком «нового искусства» во Франкфуртской школе.
Арнольд Шёнберг (1874-1951) изобрёл собственную систему «12-тональной музыки», отринув классическую, созданную старой церковной и традиционной европейской школой. То есть, отбросил классический семиступенный звукоряд, подчиненный власти доминанты, с его традиционными (минор и мажор) октавами, заменив их атональной двенадцатиступенной «серией», в которой все звуки оказались равны и равноправны. Это была поистине эпохальная революция!
Традиционную нотную грамоту, как мы её знаем, изобрёл флорентийский монах Гвидо д’Ареццо (990-1160), дав каждому знаку нотного стана имя, связанное со словами молитвы Иоанну Крестителю:
(UT) queant laxis
(RE)sonare fibris
(MI)ra gestorum
(FA)muli tuorum
(SOL)ve polluti
(LA)bii reatum,
(Sa)ncte Ioannes
В переводе с латинского: «Чтобы слуги твои голосами своими смогли воспеть чудные деяния твои, очисти грех с наших опороченных уст, о, Святой Иоанн». В ХVI веке слог ut заменили на более удобный для пения do (от лат. Dominus – Господь). Тогда же, во времена первой гностической революции Возрождения, в угоду новой моде изменились и имена нот : Do – Dominus (Господь); Re – rerum (материя); Mi – miraculum (чудо); Fa – familias рlanetarium (семья планет, т.е. солнечная система); Sol – solis (Солнце); La – lactea via (Млечный путь); Si – siderae (небеса). Но и новые имена, как мы видим, подчёркивали стройную иерархию звукоряда, в котором каждой ноте полагалось не только своё место в иерархии гаммы, но и своё почётное место в общей иерархии космоса.
Двенадцатитональная система Шёнберга, которую маэстро назвал «додекафо́нией» (от греч. δώδεκα — двенадцать и греч. φωνή — звук), отрицала всякую иерархию, благозвучие и гармонию, признавая лишь абсолютное равноправие «серий» из «двенадцати между собой соотнесённых тонов». Грубо говоря, в рояле Шёнберга больше не было ни октав, ни белых, ни чёрных клавиш — все звуки оказались равны. Что, несомненно, было весьма демократично.
Очевидно, что коммунисту Адорно революция Шёнберга пришлась по душе. Однако, мысль его шла гораздо дальше мысли Шёнберга, не оставившего никакой философской интерпретации своей системы. Двенадцатитоновая музыка, убеждал своего читателя Адорно, освобождала от принципа господства и подчинения. Фрагменты, диссонансы — это язык земного человека, изнемогающего от удручающей бессмысленности бытия… Если прежняя музыка была «языком ангелов» и стремилась к «преображению страстей», то новая — становилась голосом «непросветлённого страдания» маленького человека, каждой «страдающей единицы», её боли и ужаса. Все же прежние иерархии, как не отвечающие стремлениям индивида, требовали, согласно Адорно, упразднения. Музыка в видении нашего философа оказывалась неким «социальным шифром: это единственная область, где человек может схватывать настоящее, настоящее, которое способно длиться. Поэтому именно музыке дано ломать застывшие формы, «разрушать законченность» общественного бытия, «взрывать» тот «затвердевший» социум, который есть лишь «кунсткамера, имитирующая жизнь».
В США Адорно пишет вместе с Хоркхаймером, «Диалектику просвещения» — «самую чёрную книгу критической теории». Вся западная цивилизация (включая Римскую империю и христианство) объявлялась в этой книге клинической патологией и представала бесконечным процессом подавления личности и утраты индивидуальной свободы. Поскольку в тогдашних США издать такую откровенно антихристианскую книгу было невозможно, она вышла в Амстердаме в 1947-м, оставшись, впрочем, почти незамеченной. Однако, на волне молодёжной революции 60-х обрела вторую жизнь, активно распространяясь среди бунтующих студентов, а в 1969-м была, наконец, переиздана, став фактической программой студенческого движения и неомарксизма.
В 1950 г. выходит «Авторитарная личность», книга, которой суждено было стать настоящим тараном в руках лево-либеральных сил в их компаниях по борьбе с «расовой дискриминацией» и прочими «предрассудками» американских правых. Адорно сводил всю сложность политических, исторических, социальных вопросов к чистому психологизму: «авторитарную личность» (т.е. фашиста) порождает традиционное воспитание авторитарной семьи, церкви и государства, подавляющих её свободу и сексуальность. Белым народам предлагалось разрушить все свои культурные, национальные, семейные связи и обратиться в низко организованный сброд, а всевозможным маргиналам и меньшинствам (неграм, феминисткам, отщепенцам, евреям) принять бразды правления: перед нами фактически готовая к применению идеология хиппи или основы идеологии политкорректности, как мы её знаем сегодня. Восстание детей против родителей, сексуальная свобода, пренебрежение социальным статусом, резко негативное отношение к патриотизму, гордости за свою расу, культуру, нацию, семью — всё то, что получит яркое выражение в революции 60-х, будет уже ясно проговорено в «Авторитарной личности».
Спросим далее: есть ли в мире Адорно, среди всех его воплей «непросветленного страдания», составляющих основной нарратив нескончаемого водопада текстов, что-либо устойчивое? Несомненно: это — страх перед «фашизмом», как первоисточник всех перманентных истерик. Ведь, — и этот ужасающий вывод он должен был неизбежно сделать — вся без исключения европейская культурная традиция порождает фашизм. Итак, если читать книги Адорно ввиду их совершенной вздорности нормальному человеку невозможно, определить их пульсирующую красной тревожной лампочкой «точку сборки» не составляет труда: это страх, порождающий ненависть к классической европейской культуре: католической церкви, римской империи, христианскому государству, традиционной семье, национальной организации, которые должны быть деконструированы раз и навсегда, чтобы «это не могло повториться». Деконструированы в том числе (и, может быть, в первую очередь) и с помощью новой авангардной музыки. Ведь если национал-социалистам удалось построить империю, вдохновляясь драматическими полотнами Вагнера, почему нельзя построить новый чудный мир, руководствуясь идеями Шёнберга?[10]
Хаос «непросветлённых» атомов — вот в сущности и всё, что должно было остаться от большого взрыва классической культуры и цивилизации в мире, в котором одерживала победу новая эстетика. Впрочем, тотально деконструируя христианскую культуру и классическую традицию («язык ангелов»), Адорно, воспевает музыку модерна в лице родной для него «новой венской школы», которая дала не что иное как воссоздание «звуков божественного имени» и «воскрешение немых фигур божественного языка». Иными словами, упраздняя христианскую традицию с её «спекулятивной триадой», Адорно тут же уносит громыхающую кавалькаду своей философии к представлениям Каббалы. Впрочем для нашей «еврейской секты» (как едко окрестил Франкфуртскую школу известный иудей-традиционалист Гершом Шолем) это было скорее правилом, нежели исключением.
Вообще, мир наш странно устроен. Террориста взорвавшего бомбу в метро отлавливает полиция, осуждает общество и газеты. Террористу, закладывающему бомбу под всё мироздание в целом, жмут руку президенты государств, которые он собирался снести с лица земли, а научные сообщества превозносят его как важного философа и гуманиста…
Итак, к началу 60-х всё было готово для контркультурного взрыва: подкоп совершён, взрывчатка заложена, провода подведены. Оставалось последнее: породить актуального философа, который мог бы духовно возглавить молодёжную революцию (что и совершила Франкфуртская школа в лице Герберта Маркузе — интеллектуального знамени новых левых) и найти то, что могло бы объединить всех новых революционеров повсюду в мире. То есть, ту музыку, которая могла бы стать настоящим «социальным шифром» для всех детишек, решивших порвать с родительским миром, взрывая затвердевший социум, всю эту «кунсткамеру, имитирующую жизнь»: новую горячую музыку, которая стала бы последней бомбой, заложенной под этот мир… И, конечно, такая музыка не замедлила появиться.
Шестьдесятвосьмой или Первая Оранжевая
Феномен 68-го не вписывается в обычные рамки, топорщится и лезет своими краями из любого контекста. Студенческие волнения, начинавшиеся в университете Беркли (Калифорния) с движения студентов за свободу слова в 1964, подобно степному пожару охватили все университеты США, а затем перебросились в Европу (Западная Германия, Швеция, Италия, Франция) и даже Японию… Одновременно Америку потрясают чёрные бунты, Испанию, Великобританию, Францию — рабочие забастовки… И везде — пожары, баррикады, рукопашные столкновения с полицией, «коктейли Молотова» и т.д… Причём всё это происходит на фоне беспрецедентного экономического роста как в США (где за первую половину 60-х безработица сократилась до рекордного уровня, валовой же национальный продукт наоборот, показывал рекордный рост 4—6 % в год), так и в Европе…[11]
Но и это не всё. Бушуют партизанские войны во Вьетнаме, Гватемале и Анголе, войны на Ближнем Востоке, беспорядки в Латинской Америке, Австралии, Азии. Одновременно, мир переживает наступление ислама и исламизацию негритянского населения Штатов, распространение буддизма, индуистских сект, неоязычества, сатанизма и неоспиритуализма в Европе и США, взрывной рост всевозможных религиозных и политических группировок, в том числе террористических, по всему миру…
Понятно, что попытки сложить весь этот калейдоскоп в единую устойчивую картину рождает недоумение: кажется, весь мир сошёл с ума, причём по всем поводам сразу. События красного парижского мая кажутся лишь самой яркой манифестацией, кульминацией всего этого безумия. Попробуйте отыскать точку опоры в том эпицентре хаоса, которым является всякая революция, в особенности, вдохновляемая лозунгами вроде: «вся власть воображению» и «Je veux dire quelque chose mais je sais pas quoi» («Я хочу что-то сказать, но я не знаю что»). Тем более, что процесс, как стало тогда известно, важнее результата – открытие, которым не пренебрегли позднее и наши Перестройка с Гласностью, предлагавшие куда-то идти, что-то начинать делать, но не предполагавшие ясной цели этих движений. Наконец, раздражение вызывает контраст между вопиющей несерьезностью (какие-то инфантильные студенты, Че Гевара, Мао и Троцкий, лозунги вроде: «Нет экзаменам!», «Все хорошо: дважды два уже не четыре», «Всё – и немедленно!») этой революции и её нешуточным результатом. Все это было бы мило, будь действительно лишь карнавалом, спектаклем, хеппинингом, экранизацией «Праздника непослушания» и «Вредных советов». Хорош, однако, спектакль! 10 млн. бастующих, баррикады на улицах, Биржа горит, власть растеряна, президент покидает страну…
Самое простое объяснение масштабов происходящего вероятно таково: мир в это время стал по-настоящему глобален, таким его сделали СМИ, ТВ, международная банковская система и экономика (в том числе процессы объединения Европы: ЕОУС, Общий рынок и др.). Американский проффессор Уильям МакНил замечает, что в 1960-е впервые за 10 тысяч лет существования нашей цивилизации число горожан превысило число крестьян на планете. В США число университетов за тридцать послевоенных лет выросло с 40 до 600, во Франции за то же время число людей с высшим образованием — с 3% до 20%. Похожая картина наблюдалась и в СССР. Резкое повышение образовательного ценза плюс доступность информации (поп-хит, подобно спутнику мгновенно облетающий мир) плюс резкое увеличение численности молодежи (последствие бэбибума, послевоенного всплеска рождаемости) — таковы первые условия революции.
Одновременно мир, который вдруг стал глобален, стал терять объединяющий его до сих пор духовный фундамент. Второй Ватиканский собор (1962-65) явил собой по сути тотальную капитуляцию Католической церкви перед духом либерализма. Католические институты, которые до сих пор удерживали мир как в некоем духовном каркасе, вдруг резко ослабли и мир пришёл в движение… Или, лучше сказать — стал скатываться в хаос. Последнее, конечно, объясняет не всё, но, во всяком случае, многое: цунами сектантства всех видов, экспансию ислама и индуистских сект, неоязычества и нью-эйдж, успех сексуальной революции, феминизма, резкое ослабление цензуры, в результате чего Америку и остальной мир захлестнул вал порнографии, закон о миграции 1965 года, обрушивший на США наводнение цветных мигрантов, признание нормальности гомосексуализма в 1973 (после беспрецедентной атаки гомосексуального лобби, начавшейся стоунволлскими бунтами 1969-го)…
Герберт Маркузе… Именно его книги, и, прежде всего «Эрос и цивилизация» (1955) обрели колоссальную популярность в студенческих кругах середины 60-х. В «Эросе и цивилизации» идейный завершитель Франкфуртской школы перелагал философию Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно, рассчитанную на культурную элиту, на язык, понятный бэби-бумерам (то есть, первокурсникам американских университетов 1968-го): «делай то, от чего получаешь удовольствие», «никогда не заставляй себя ходить на работу», «занимайся любовью а не войной». В этих и подобных им незамысловатых формулах, в которые Маркузе перевёл основные наработки Франкфуртской школы, фрейдо-марксизм доходил до самого примитивного сознания только что научившегося читать студента. Сирены «Эроса и цивилизации» Маркузе пели свои сладкие песни прямо в уши детишкам-бэби-бумерам. Личность, которую порождает существующий порядок вещей, есть личность угнетённая, личность «с поднятыми руками», измученная неврозами, поскольку её сексуальность подавлена государством, церковью и авторитарной семьёй. В том светлом будущем, к которому мы идём, мы устраним существующий порядок угнетения. Мы освободим Эрос, выпустим на свободу Либидо, в нашем чудном новом мире «полиморфной порочности» каждый будет делать только то, что захочет; в нём не будет работы, мы будем только играть…
Сегодня нас, конечно, не может не поражать агрессивный примитивизм ключевой книги молодёжной революции 60-х. Книги Маркузе били прямой наводкой прямо в сердца детишкам из предместий индустриальных центров Америки: твои отцы-буржуи — одномерные тупицы, отрыжка общества подавления. Но ты знаешь тайну «либидо», и потому ты — элита («хиппи» — знающий). И детишки внимали, открыв рты, истекая либидо и выпадая из конвергентного общества. Если Аллен Гинзберг был живым вождём, увлекающим за собой нестройные толпы новых левых (Карло Маркс — как называл его Джек Керуак), то Маркузе стал их главным духовным ментором. В 1965 г. опрос лидеров новых левых показал огромную популярность среди них Пола Гудмана и Маркузе в сравнении с Марксом и левыми старой школы (слишком, разумеется, сложными и скучными).
В книгах Маркузе были, конечно, и более конкретные программные установки. Например, продолжение идей Троцкого о чёрных и иных расовых меньшинствах, как основном потенциале коммунистической революции в США. Собственно, это и был главный тезис Маркузе: чёрные и другие меньшинства, выходцы из стран третьего мира, маргиналы, феминистки, ЛГБТ-шники должны стать новым пролетариатом новой культурной революции, направленной «против всего культурного истеблишмента, в т. ч. против нравственности существующего общества». Не только радикальная переоценка ценностей, не только снятие всех табу (и в первую очередь — сексуальных), но и «лингвистический протест», то есть «переворачивание» с ног на голову «всех значений», как писал он в «Эссе об освобождении». Проповедь «великого отказа» Маркузе призывала к отречению от всех завоеваний белой цивилизации. Ведь именно белые виновны в мировой эксплуатации! И, прежде всего, — эксплуатации меньшинств. Главным же орудием борьбы против белого мира и цивилизации и должно стать освобождение «мощной, первобытной силы секса от всех цивилизационных ограничений».
Французскими Гинзбургом, Маркузе и Эбби Хоффманом (лидер американских йиппи) стали Жан-Поль Сартр, Жан Люк Годар и маленький рыжий лидер парижских бунтовщиков — Дэниэл Кон-Бендит. Революция началась с того, что Дэня (называвший себя лидером «движения за сексуальную свободу») потребовал у министра образования, выступающего с речью в Нантере, свободного доступа в женские общежития. В самом деле, что может быть насущнее для студента в восемнадцать лет, чем проблема его допуска в женское общежитие? («Секс – это прекрасно! Мао Цзэ-дун», — один из образцовых лозунгов Сорбонны). С другой стороны, по сравнению с протестами, последовавшими после исключения Дэни из университета, едва ли десятимиллионная трехнедельная забастовка французских рабочих ради десятипроцентной надбавки к зарплате, выглядела более серьезно («Будьте реалистами, требуйте невозможного!» — ещё один лозунг революционного Парижа).
То, что кучке юнцов, вооруженных преизбытком гормонов и лозунгами типа «запрещается запрещать», «анархия — это я», «оргазм здесь и сейчас!» чуть было не удалось сорвать солидную европейскую страну в революцию — представляет собой один из удивительных феноменов 68-го, возможно даже главный из них. С другой стороны, события мая 68-го и не могли перерасти в полномасштабное восстание. Предварительные ласки, стимуляция и эрекция — вот что такое Жан-Поль Сартр в Сорбонне или Герберт Маркузе в Беркли. Далее последовал выброс позитивной энергии, после чего революция неизбежно обмякла… Бунт, как степной огонь, в мгновение ока захвативший десятки тысяч юнцов (а затем и миллионы поднятых профсоюзами бастующих рабочих), иссяк столь же безвременно и внезапно.
Одной строгой, краткой (четыре минуты) речи Де Голля 30 мая хватило, чтобы положить конец безобразию. Одного-единственного уверенного движения отца нации (вытягивающего даже не пистолет из кобуры, а ремень из своих генеральских штанов) оказалось достаточно, чтобы остановить эту радостную вакханалию «детей Маркса и кока-колы» (выражение Жан-Люка Годара) и спасти здравый смысл заодно с цивилизацией.
Впрочем, 13 мая, когда во Франции началась всеобщая забастовка, рыжий Дэня с друзьями уже отдыхал на Атлантическом побережье в Сен-Назере (что комично соответсвует еще одному лозунгу революционеров: «под булыжником –пляж!»). Первая Оранжевая, первыми «соцсетями» которой стали фильмы Жан-Люка Годара, памфлеты Жан-Поль Сартра, и, разумеется «секс, наркотики, рок-н-ролл» («три начала и три составных части» контркультуры 60-х), кончилась тем, чем она и должна была кончиться… В итоге на выборах в парламент за голлистов проголосовало 75% (!) французов – потрясающий результат. В США сенатор Джордж Уоллас, независимый кандидат, баллотировавшийся на президентский пост под лозунгами сегрегации, получил почти 10 миллионов голосов. А выборы 68-го выиграл республиканец Ричард Никсон под лозунгом «Закон и порядок». Нет, консервативный мир не собирался сходить с ума вслед за горсткой обдолбанных малолеток и голосовал за закон и порядок.
Но вирус «шестьдесятвосьмых» продолжал точить дряхлеющее тело мира. И не мытьем так катаньем, «шестьдесятвосьмые» (soixante-huitards, «парни 68-го», как их называют во Франции) побеждали. В феврале 1969-го, когда де Голль вынес на всенародный референдум реформу Сената, обещанную им ещё в мае 1968-го, заранее объявив, что в случае проигрыша уйдёт, он сдержал слово. Де Голля добили не «шестидесят-восьмые», его (при всех его прежних тяжких грехах) добили старые, консервативные представления о порядочности и морали.
К концу 60-х «Теория критики» Франкфуртской школы, тщательно разработываемая по многим направлениям («теория матриархата», упраздняющая идею традиционной семьи с доминирующим отцом; «андрогинная теория», представляющая мужчину и женщину как навязанные обществом роли и заменяющая их унисексом; «теория личности», «теория власти», «теория сексуальности», «расовая теория», «теория права», «теория литературы» и проч.) одерживала уверенные победы. Цитируя название песни The Beatles, «с небольшой помощью моих друзей» (а это означает: лево-либеральной прессы, мондиалистского лобби, пиар контор Мэдисон-авеню, секты «нью-йоркских интеллектуалов», контролирующей культурный мир США, битнического, хиппанского, новолево-студенческого, фрейдистского, боасианского, феминистского, расового, ЛГБТ-движений, экзистенциалистской и постмодернистской философий, и проч. и проч. и проч.) теориям Франкфуртской школы и следующим из них контркультурным практикам удалось добиться доминирования практически на всех направлениях.
Мессия более популярный, чем Иисус
Вообрази, что нет ни рая, // ни ада под нами, // что над нами лишь небо… // Вообрази, что все люди // живут сегодняшним днём… // Вообрази, что мир больше // не поделен на страны // и нет ничего, за что стоит умирать // или быть убитым, // что нет больше религий, // что все люди равны и живут в мире… // Вообрази, что нет больше ни собственности, // ни жадности, ни голода, // что все стали братьями… // Скажешь, что я мечтатель, // но присоединись к нам // и мир станет таким…
«Imagine» («Вообрази») была написана Ленноном в 1971-м, уже после распада The Beatles, но песню эту можно назвать квинтэссенцией послания рок-революции шестидесятых. Сам Леннон называл её коммунистическим манифестом (оговариваясь, впрочем, что сам не является коммунистом). Все благоглупости, все несбыточные фантазии, все технологии обработки сознания Фрейда, Райха, Адорно, Маркузе, Пола Гудмана и прочих властителей дум 60-х отражены в этом гимне волосатого поколения (и настоящем манифесте мультикультурализма, глобализма и политкорректности, как мы их знаем сегодня) в полной мере. Песня вполне могла бы стать гимном сегодняшней Демократической партии США или будущего мирового правительства.
Образ Джона Леннона в виде Большого Брата будущего неолиберального тоталитаризма выглядит немного жутковато, но, кажется, довольно точно. В списке 500 величайших песен всех времён журнала Rolling Stone «Imagine» занимает третье место. Профессиональное американское издание «Performing Songwriter» называет её «лучшей композицией всех времён и народов». Экс-президент США Джимми Картер утверждал, что «во многих странах мира, в которых он бывал, “можно услышать „Imagine“ почти так же часто, как национальные гимны». Наконец, в мае 2009-го года мелодия этой апологетически-атеистического гимна была исполнена на колоколах Ливерпульского кафедрального собора…
Содержание песни — совершенный инфантилизм, сущий детский сад, рассчитанный на людей, лишённых всякой исторической памяти, понятия об онтологической реальности, да и просто разума. Заметим, кстати, что эта и подобные ей благонравные колыбельные стерильных во всех отношениях умов, как будто только что вылезших из пробирки (очевидно, результат «электропрохладительных кислотных тестов» 60-х) — создание человека, явно не чуждого мессианского комплекса, говорившего в 1966-м в интервью газете Evening Standard, что рок-н-ролл переживет погибающее христианство.
В Англии этот выпад пропустили мимо ушей. Однако, когда пять месяцев спустя, перед новыми гастролями в США, американский молодёжный журнал Datebook вынес слова Леннона на первую полосу, с анонсом на обложке, в благочестивой ещё тогда Америке (не в Нью-Йорке, конечно, а в так наз. «библейском поясе») они вызвали настоящий скандал. На битлов посыпались нешуточные угрозы (так, перед концертом в Кливленде позвонил неизвестный и сообщил что на концерте Леннон будет убит). Более двадцати радиостанций Юга отказались транслировать Битлз. Эпштейн даже хотел отменить гастроли, и лишь угроза неустойки в миллион долларов заставила его решиться… Роковая фраза догнала Леннона 8 декабря 1980-го, в виде молодого фанатика Марка Чапмана, который, как доподлинно известно, был возмущён именно его репликой «Мы популярнее Иисуса». Ещё более возмутили его песни «God» и «Imagine». На судебном процессе он утверждал , что любил петь последнюю с изменённым текстом: «Imagine John Lennon dead» («Представь, что Джон Леннон мёртв…»).
Существует также мнение, что еврейские СМИ специально раздули скандал, чтобы заслонить другую неосторожную фразу Джона, прозвучавшую примерно в это же время: «Шоу-бизнес — это филиал еврейской религии». Как бы то ни было, в головах подростков, детей из всё ещё благочестивых белых семей, институциализированное христианство в ходе хиппанской революции было разгромлено. У нас в России случилось несколько иначе, что и понятно: советский истеблишмент исповедовал атеизм. Следовательно, и революция против него принимала зачастую формы возвращения к религиозной традиции. В самих названиях первых советских рок-групп звучит этот пафос возвращения к корням: «Санкт-Петербург», «Скоморохи», «Патриархальная выставка». (Впрочем, не обошлось и без типично русского религиозного безумия: печальной истории Коли Васина и его «Храма Джона Леннона».)
Недавно мне на глаза попался снимок: Пасха в Нью-Йорке 1950-х, небоскребы иллюминированные крестами светящихся окон… Представить себе такое сегодня совершенно невозможно. И это тоже — результат контркультурной революции. Да Джон и сам, как мы уже заметили, был не чужд мессианского комплекса. Пит Шоттон, близкий друг Джона, рассказывал, как 18 мая 1968 года, вызвав Маккартни, Харрисона и Старра на собрание в Apple Corps, Джон, очевидно, находясь под изрядным воздействием кислоты, заявил, что является реинкарнацией Христа и потребовал выпустить по этому случаю официальный пресс-релиз. «Я должен рассказать вам кое-что очень важное. Я — Иисус Христос. Я снова вернулся…» После неожиданного признания Джона заседание было прервано на обед. После обеда Леннона видимо отпустило, тему закрыли и более к ней не возвращались.
Когда в 1969-м Эндрю Ллойд Уэббер предложил Леннону роль Христа в опере «Иисус Христос — суперстар», тот отказался, заметив однако, что если бы Йоко Оно предложили роль Марии Магдалины, он бы подумал. Понятно, что бунтари-рокенрольщики из англиканских (Джон и Ринго) и римо-католических (Пол и Джордж) семей, не жаловали формализованной религии и были типичными агностиками. Что, в общем, и требовалось. В США молодёжь всё ещё была христианской. Консервативный по своим убеждениям Элвис Пресли критиковал Битлз именно за их чрезмерную расхристанность.
И, конечно, именно Джон стал иконой, мессианским ликом новой пост-религии, три источника и три составные части которой – секс, драгс, рокенрол – стали вдохновением поколения 60-х. Джон не был, конечно, марионеткой, он был личностью сильной и достаточно независимой. Вероятно, он немало мог бы рассказать о подоплёке происходящего в 60-е, и, вероятно, многие вздохнули с облегчением, когда его не стало. Тем более, что он был не первый (Джек Керуак, Элвис), кто готов был делать выводы, не укладывающиеся в сакральный канон лево-либерального дискурса.
Великий зверь, вождь и учитель
Особое и важное место в философии контркультурной революции занимает учение Алистера Кроули. На обложке альбома Битлз «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» среди других странных персонажей мы обнаружим и этого великого мага и волшебника. Ярыми адептами кроулианства были и The Rolling Stones. Альбом «Their Satanic Majesties» — прямая апология кроулианства. Убежденным кроулианцем был Джимми Пейдж (Led Zeppelin), купивший поместье Великого Мага недалеко от озера Лох-Hесс. И, конечно, деятели «лондонского эзотерического подполья»: Coil, Psychic TV Carrent 93, Death In June… Среди известных последователей Кроули называют также Артура Брауна, Стинга, Дэвида Боуи, Жана Жене, Юкио Мисиму, Пьера Паоло Пазолини. Одним словом, не ярко отсвечивая, но скорее тонким флёром кроулианство пронизывает современную культуру постмодерна. Что и не удивительно. Кроулианство созвучно контркультурной революции и рок-движению как её важнейшей части.
«Апокалипсис» — это настоящая пророческая книга, в которой говорится о смене земных эпох, но написана она с позиций учения уходящей эпохи, — говорит Кроули. На самом деле Зверь Апокалипсиса и Вавилонская Блудница – это пророк нового эона и его женская ипостась. Этим-то пророком Кроули себя и возвестил. Если верить Кроули, о начале нового магического эона ему поведал египетский бог Гор — сын Изиды и Озириса, а голос, назвавший себя демоном Айвасом, слугой Гора, надиктовал ему текст «Книги Закона» новой эры, идущей на смену эону Озириса. Итак, близится следующий цикл Великого круга — эон Гора (эра Водолея), несущий с собой иную религию и иную культуру. Отныне божество будет жить не вне, а внутри человека, и никаких ограничений не будет, наступит царство тотальной свободы. (Перед нами рецидив учения Иоахима Флорского о «третьей эпохе Духа», ставшее метафизической основой Модерна и созвучие философии хиппи.) Отсылая к «Телемскому аббатству» Рабле, единственным законом устава которого было: «делай, что хочешь», Кроули возглашает: «Делай, что ты желаешь, и таков да будет весь Закон. Лишь ограничение есть грех. Каждый мужчина и каждая женщина – звезда. Любовь есть Закон, Любовь, подчиненная воле» – таков закон Телемы, и, собственно, все принципы кроулианства. Не всё, однако, так просто. Кроули имеет ввиду не банальную вседозволенность, замечают его адепты, а лишь подлинную волю, которую необходимо обнаружить в себе, а затем исполнить (найти в себе крупицу алхимического золота). В первом ряду необходимых инициаций – всевозможный священный магический секс («любовь» — в терминологии Кроули), и наркотические практики (ибо «существуют наркотики, открывающие врата миров, скрытых под покровом материи»).
Итак, совсем скоро человечество ждет новое счастливое время, но между двумя эонами существует особый период – эпоха «бури равноденствий». Это эпоха торжества хаоса, анархии, революций, войн, катастроф, необходимых, чтобы смыть остатки старого порядка и расчистить место для нового. «Бурю равноденствий» служители эона Гора должны приветствовать, приближать и использовать. И Кроули начинает возвещать свое учение миру. В 1904 он записывает надиктованную ему «Книгу Закона». В 1907-м создает свой магический орден, в 1910-м вступает в Орден восточных тамплиеров (ОТО) и вскоре занимает пост главы ордена. В 1913 году он посещает Россию. Годы первой мировой войны проводит в США. Позднее живет на Сицилии и много путешествует, пропагандируя свое учение по всему миру и рассылая свою «Книгу Законов» сильным мира сего (в т.ч. Гитлеру, Ленину, Черчиллю и Троцкому). Его агенты-оккультисты работают в среде консерваторов, национал-социалистов и коммунистов, поддерживают ИРА и другие террористические организации. Кроули даже выражает желание приехать в Москву, чтобы «принять чествования народа, который разрушил храмы старого бога прошлого эона и водрузил пятиконечные звезды магии на своей святыне-Кремле». Таков был этот «самый ужасный человек ХХ века», ткущий «паутину нового эона в центре мирового заговора».
Оккультные идеи Кроули (тотальное освобождение, свободная любовь, магический секс, наркотические практики) оказались весьма популярны у бунтующей молодежи 60-х. Особенно, конечно, те, что имели отношение к сексу и наркотикам. Вот как описывает этот аспект кроулианства Юлиус Эвола в работе «Личина и лик современного спритуализма»: «Говоря о наркотиках, он также упоминает качество, присущее выдающимся личностям: наркотики могут служить пищей лишь “обладающему королевским достоинством”. Что касается сексуальной магии, то наиболее часто упоминаемая техника была связана с крайностями: при оргазме и опьянении должно достигаться состояние изнеможения, ведущее к экстремальным пределам, кои почти “не совместимы с жизнью”… Крайний предел истощения и оргиастический экстаз отмечают также момент возможного магического прозрения в ясновидческом трансе».
В качестве примера – Джон Бэлланс, лидер Coil, популяризируя кроулианскую философию, сам присягал на верность вере «в пришествие века Гора, века Телемы» и утверждал, что обязанность сильной личности и творца в наше время – «стремиться породить хаос и смешение, помочь уничтожению старого порядка, чтобы открыть путь новому эону»[12]. Джон Бэлланс погиб, упав, в состоянии алкогольного опьянения в лестничный пролет своего дома в Лондоне. Этот печальный факт не может однако удивлять. Связываться с Кроули мало кому удавалось безнаказанно. Начиная с первого ученика «Великого Зверя», Рауля Лавдея, умершего от отравления, после того, как учитель поднес ему чашу с кошачьей кровью, многие из тех, кто сближался с Кроули, теряли рассудок, большинство его бывших жен и любовниц после расставания с ним попадали прямиком в психиатрические клиники…
Пожалуй, здесь же имеет смысл вспомнить судьбу Сергея Курёхина, одного из лидеров нашей контркультурной революции. “Безнравственный, без царя в голове… растрачивающий себя по пустякам циник, распутное дитя, при всем том один из самых глубоких и самых серьезных людей, каких только в этой жизни я встречал”[13] , — так отзывался о Курехине режиссер Сергей Соловьев, знакомый с ним по работе над фильмом “Асса”. Характеристика, кажется, очень точная. Сергей Курёхин несомненно был одним из самых заметных явлений нашей контркультурной революции. Джазовый музыкант, авангардный композитор, демиург и шаман, он не развлекал, но священнодействовал. Его знаменитая «Поп-Механика» стала для нашего времени чем-то вроде мистериальных поэм Скрябина для предыдущей русской революции. Концерты «Поп-Механики» были весьма заметными явлениями культурной жизни конца 80-х — нач. 90-х гг. Молодой и здоровый, в расцвете сил и таланта, Курехин вдруг заболел странной, почти невероятной болезнью – злокачественной опухолью сердца (всего несколько случаев которой зафиксировано в мире) и сгорел в считанные недели…[14]
За всё приходится платить. Дэвид Тибет, выпутавшись из своих собственных тесных связей с кроулианством, заклинал и сегодня продолжает заклинать своих приверженцев ни в коем случае не связываться с «Великим зверем». Нам же остаётся лишь присоединится к этому мудрому совету.
В эпицентре «Бури равноденствий»
С начала 90-х в мире нарастает национал-консервативная реакция. Мы видим это и по нынешней политической повестке: успех Трампа, рост правых, консервативных, националистических сил и движений в Европе. Полностью в контексте революции против контркультуры лежит и набирающее популярность молодежное движение идентаризма. Этих молодых людей, «движение, созданное двадцатилетними для двадцатилетних», называют также «хипстаправыми» и «альтер-европейцами». Его центральный пафос — отвержение идеалов шестидесятых — раскрывается в манифесте австрийских идентаристов, книге Маркуса Виллингера (род. 1992) «Поколение Идентичности: объявление войны шестьдесятвосьмым» (2013). «Вы бросили нас в этот мир оторванными от корней… лишили нас всякой возможности сориентироваться… Вы подорвали авторитет церкви, обесценили государство, разделили семью, сделали из любви «редукционистский конструкт», развалили экономику, поставили все под сомнение… Вы не оставили нам ценностей… С нас хватит!… Ваша утопия утратила легитимность для нас… Мы — ответ вам и провалу вашей утопии. Потому что мы Поколение Идентичности» — заявляет Маркус Виллингер и объявляет войну шестидесятникам и «идеалам шестдесятвосьмого»… Идентарии, эти «правые хипстеры», отвергают глобализацию и мультикультурализм, выступают против исламизации и американизации Европы, за возрождение европейской идентичности. И в отличие от брутальных неонаци и слишком скучных классических правых, выглядят они модно и привлекательно для молодёжи.
Другой пример: «археофутуризм» ведущего идеолога европейских Новых правых Гийома Фая (1949-2019), представляющий собой некое новое переиздание идей консервативной революции. Гийом Фай стоит на позициях паневропеизма. Комплекс идей Фая: анти-исламизм, антисионизм и пересборка Евросоюза на основе автономных регионов, включая Россию. Последний проект Фай называет Евросибирь: «Нынешний Евросоюз это какая-то медуза без суверенной власти, с открытыми границами, подчинённая американской воле и стратегии НАТО. Надо подумать о будущей имперской федеральной великой Европе, этнически однородной, то есть европейской, основой которой станут большие автономные регионы. И эта Европа будет неразрывно связана с Россией, образуя огромный континентальный блок»[15].
Это лишь частные примеры. Но они показывают, что противостояние не завершено, «буря равноденствий» в самом разгаре. Нам же остается заметить, что, вопреки названию этой работы, революция о которой мы говорили, едва ли окажется последней. Революция — не то или иное событие во времени, но каскадный процесс, развивающийся в течение веков. То, чему положило начало война Рима и Карфагена (говоря словами Зигмунда Фрейда), или, –ограничивая рамками Нового времени, — Возрождение и Реформация, не закончится, пока не достигнет своей окончательной цели: открытия «мессианского века» или, следуя христианской символике: царства Антихриста.
Близки ли мы к этой цели? Очевидно, сегодня ближе чем вчера, десять, тридцать или пятьдесят лет назад. В то же время, никому из нас не дано знать сроков, ясно лишь, что борьба двух миров, двух мессианских идей, которые в сущности и породили историю, как мы её знаем, будет идти до самого конца. Целью нашей работы было прояснить некоторые перипетии этой борьбы, помятуя, что зло, названное по имени и разоблачённое, теряет свою силу и перестает быть столь опасным и страшным.
[1] Массовым тиражом начинают выходить брошюрки, чуть закамуфлированные под «научно-просветительские»: «Сексуальная патология», «Проституция», «Афродизиаки», «Извращённое», а на экраны страны вываливаются подобные же «научно-просветительские» фильмы. Научные площадки и колонки популярных изданий заполоняют доктора сексологии.
[2] Раен, Реймонд. Истоки политкорректности // Raymond V. Raehn. The Historical Roots of “Political Correctness”.
[3] См., к примеру: Gay, P. A. Godless Jew: Freud, Atheism, and the Making of Psychoanalysis. New Haven, CT: Yale University Press. 1987.
[4] Rothman, S., & Isenberg, P. Sigmund Freud and the politics of marginality, 1974.
[5] В 1923 году газета «Правда» публикует его статью «Литература и революция», в которой он решительно высказывается в его поддержку. Психоанализм был поддержан т. н. «педалогической школой» (А. Залкинд, С. Моложавый, П. Блонский, Л. С. Выготский, А. Грибоедов), которая всячески поддерживалась властями СССР в нигилистические 1920-е годы.
[6] Культом Фрейда и распространением его идей Америка обязана, в первую очередь, именно ему. Самого же Бернейса влёк не столько психоанализ, сколько перспективы, которые он открывал в общественном поле: то есть возможность управления массами при помощи воздействия на бессознательное и низшие инстинкты, наиболее сильными из которых Бернейс считал страх и сексуальное влечение. Термином PR Бернейс решил заменить показавшееся ему неудобным слово «пропаганда».
[7] В 50-е годы группа нью-йорксикх интеллектуалов уже полностью контролировала не только культурную жизнь деловой столицы США, но и культурную жизнь главных американских университетов, таких как Гарвард, Колумбийский университет, университет Чикаго и университет Калифорнии — Беркли (родина хиппи). Что же касается их рупора Partisan Review, то он не просто отходит ортодоксально коммунистических позиций, но и в рамках создания широкого фронта борьбы против СССР и просоветскими симпатиями западной интеллигенции, начинает тайно получать финансирование от ЦРУ (об этом можно прочесть, например, в английской википедии). Если этот журнал формировал сознание студентов высших учебных заведений, то в средних — царил фрейдизм.
[8] Штраус, Лео. Город и Человек, 1964.
[9] Дроне Е. М. Вопрос о необходимости осуществления революции в данный момент времени (работы Лео Штрауса) — М, 2004.
[10] Культурной доминантой национал-социализма действительно стала музыка Вагнера, которая созидала новый германский Рейх. Так может быть Адорно прав и классическая музыка действительно выдохлась? Так, что не осталось другой возможности спасти искусство, кроме как замены его на авангард? Но достаточно познакомится, например, с творчеством Антона Брукнера (1824-1896), чтобы увидеть иные пути развития классической музыки… Брукнеру не повезло быть другим, после Вагнера, любимым композитором Гитлера. Сегодня его исполняют не так часто, как какого-нибудь Малера. Но величественные симфонии этого «мистика-пантеиста, наделенного языковой мощью Таулера, воображением Экхарта и визионерским пылом Грюневальда» (по замечанию О. Ланга) ставят в центр человека вертикального, свободно утверждённого в Традиции и Боге, а не жалкую пародию на человека, — бунтующую и изнывающую от собственных страхов индивидуальность Адорно.
[11] Но и за железным занавесом происходит нечто подобное: протестное движение в Югославии… Пражская весна в ЧССР — попытка либерализации социализма и предания ему «человеческого лица»… Китайская культурная революция и разгул движения хунвейбинов… Начало правозащитного движения в СССР (демонстрация горстки диссидентов против ввода войск в Чехословакию на Красной площади и появление самиздатовского правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий», просуществовавшего 15 лет)…
[12] Кевин Дэвид. Эзотерическое подполье Британии, 2003
[13] Соловьев Сергей. Слово за слово. – СПб.: Амфора, 2008.
[14] В 1996-м (кажется, одном из самых мрачных в новейшей истории) состоялось последнее представление “Поп-Механики”, явившее нечто крайне неоднозначное: горящие каббалистические знаки… люди, распятые на перевернутых крестах… громадные вращающиеся колеса («вращай колесо, о сатана, о солнце!»)… Действие включало краткие выступления Эдуарда Лимонова и Александра Дугина, читавшие отрывки из произведений Кроули. А в его кульминации сам Курёхин прочел краткую лекцию об Алистере Кроули, после чего всем присутствующим было предложено встать и принести клятву верности «Великому Зверю 666»… Вскоре после скоропостижной смерти «Капитана» Дугин писал: «Люди с психологией “soft” видят грядущее в тонах инфантильного оптимизма — нью-эйдж, экология, дзэн-буддизм, пережитки “хиппи”. Курехину гораздо ближе апокалиптические краски Алистера Кроули. Новый эон будет жестоким и парадоксальным».
[15] Беседа с Гийомом Фаем // газета «Новый Петербургъ», №22(733), 26.05.2005 г.
