В какую бы эпоху ни жил поэт, он всегда свидетель первого века. Века, в который явилась путеводная звезда и вода обратилась в вино. Века непреложных истин, рождённых хождением по водам и перебитыми голенями, горькой чашей и губкой с уксусом. Первый век указал путь одоления предательства, тьмы, смерти, путь к неугасимому свету.
Веком «синим от неба и солнца», веком «прокладки широких дорог» назвал его Борис Слуцкий. Именно в этом столетии земля была ближе к «вечной лазури», слово обрело плоть, стало «половиной дела, лучшей половиной», смогло «горы переставлять». Потому поэт в своём календарном, историческом веке, даже спустя два тысячелетия, сохраняет небесное притяжение начала эры.
Век за веком человечество копило противоречия, зломыслие, дряхлело от бесплодных дел, всё реже поднимало глаза к солнцу, привыкая видеть только прах. Всё реже восклицало «Осанна!» и всё чаще кричало «Распни!».
Люди уподобились лошадям, выбравшимся из трюма корабля, потопленного посреди океана. «И сперва казалось — плавать просто, океан казался им рекой», думалось, что до берега — следующего века — всего один рывок, малое усилие. Но «воды многие» были необозримы, увлекали в пучину ослабевших и отчаявшихся. И оставшимся, чтобы доплыть, предстояло сбросить всё лишнее, сберечь только необходимое, сокровенное, подлинное. И сбросили они потускневшее золото, яства, уготованные для пира, расшитые земные одежды, но бремя не стало легче — продолжало тянуть на дно.
И только поэт прозрел, что топит людей короста греха, сковавшего души. Не смыть, не счистить его, только огнём попалить можно. Но не тем, что высекается из камня, не тем, что теплится среди углей. Этот огонь принесёт война, огонь неземной, пролитый из чаши гнева:
Плохие времена тем хороши,
Что выявленью качества души
Способствуют и казни, и война,
И глад, и мор — плохие времена.
Савл в той войне станет Павлом, разбойник уверует, расслабленный окрепнет, павший обретёт жизнь вечную.
После войны поэт уподобится Фоме, который усомнится во всём, станет убеждаться, что любовь, милосердие, счастье — есть, что в первом веке их не придумали. Поэт будет вкладывать персты в раны мира, и в нём, прободённом копием войны, ощутит лёгкий трепет, сердцебиение:
И решил я в ту пору,
Что есть доброта,
Что имеется совесть и жалость.
Значит, души очистились, значит, человек стал невесом, и теперь, после великого испытания, он может не только плыть, но и идти по водам.
Раны мира остались на телах фронтовиков. Они разложили войну на пули, взрывы, осколки, ножевые удары, расщепили её на адские атомы, приняли их на себя, запечатали войну в своих шрамах до той поры, пока «послевоенный период не станет предвоенным».
Поэт тоже обретёт свою рану. Её залечат в госпитале, развёрнутом в заброшенном храме. Там неотмирным видением, «дорогой через сон» поэту откроются проступившие сквозь белизну палаты Голгофские фрески, и в этих крестных муках родится поэтическая строка — животворный луч первого века.
«Грехи прощают за стихи» — донесутся до поэта то ли собственные слова, то ли слова друга, оборванные войной и так и оставшиеся незаписанными. Отныне тысячи невоплощённых стихов погибших товарищей станут жить в поэте. Поэзия «рвётся к благодати», и потому никогда не умирает: застывая на устах одного, она изрекается другим. Замысел, не доживший до письменного стола, будет уловлен, как волна тепла, иным стихотворцем, может быть, обретя иные формы, иные слова; пусть через десятилетия, но всё же дойдёт до читателя.
Таков божественный «закон строфы и строки». Согласно ему, поэзия отсекает всё лишнее, фокусируется на самом главном, позволяет поверить в то, в чём невозможно убедить:
Но стих — прибежище души.
Без страха в рифму всё пиши.
За образом — как за стеною.
За стихотворною строкой,
Как за разлившейся рекой,
Как за бронёй цельностальною.
Только поэзия сквозь мглу и тьму открывает обетованный берег беспокойного океана. Оттого в конце мучительного векового пути поэт всегда первым возвещает: «Земля!..»
Поэт влечёт за собой всех, но ступить на берег нового столетия ему не суждено. Изнурённый больше остальных, уже идя по мелководью, он не убережёт своего сердца за десяток с небольшим лет до двадцать первого века:
За порог его не перейду,
и заглядывать дальше не стану,
и в его сплочённом ряду
прошагаю, пока не устану,
и в каком-нибудь энском году
на ходу
упаду.
Ведомые поэтом ступят на твёрдую почву, станут искать себе новых вожаков.
А поэт вернётся в благословенный первый век. Там уже будут те, кто готовился в земные пророки-сладкопевцы, а стал небесным ходатаем: «Серебряней, хрустальней, золотей стихи у ангелов…».
Они, так похожие на друзей довоенной юности, источают свет, им неведомы телесные раны, неразрывными нитями ангелы посылают на землю солнечные лучи.
