Александр Дугин: Метафизический статус воина

Платон о воинском начале писал не так много. Воины выступают помощниками стражей в Каллиполисе, в государстве прекрасного (которое обычно переводят как «идеальное государство»). Время от времени Платон вспоминает о воинах, но они, безусловно, не лежат в центре его внимания. Приоритетно он говорит о философии, философах.

Следовательно, мы не можем выделить тему воинов у Платона в некую отдельную тему, т.е. тематизировать данную проблематику, и поэтому давайте вольно поговорим о метафизике воина, имея при этом в виду общую антропологию и онтологию Платона, которые в этом, быть может более общем контексте разговора или беседы, размышления даже точнее, будут вполне уместны.

Три функции индоевропейских обществ

Лучше всего, на мой взгляд, начинать тематику метафизики воина с классической модели Жоржа Дюмезиля о трехфункциональной структуре индоевропейских обществ. В трудах Дюмезиля она настолько предельно описана, ёмко и досконально представлена и полностью соответствует традиционалистскому взгляду на три базовых типа человека, на три касты (на чём настаивает великий традиционалист Рене Генон и все его последователи, также Эвола и сам Дюмезиль).

С другой стороны, антропологической или социологической, Дюмезиль приводит к абсолютно идентичным выводам о существовании трёх каст. Правда, если для Генона три касты представляют собой общечеловеческую модель, т.е. с точки зрения Генона человечество делится на три основные и одну дополнительную касту и это он считает универсальным законом, эксплицитно или имплицитно выраженный в мировых культурах, то для Дюмезиля (и это значительная поправка) безусловное наличие трёх функциональностей фиксируется только в индоевропейских обществах (т.е. все индоевропейские общества без исключения: восточные — индийское, иранское, индоевропейские народы Афганистана; Центральная Азия — Таджикистан, Пакистан; древние хеты, а также, по Дюмезилю, славяне, балты, фракийцы, эллины, латиняне, германцы, кельты, иллирийцы и все остальные).

Тут вопрос следует ставить так: понимаем ли мы геноновскую и эволаистскую модель о том, что все общества и все культуры являются трёхфункциональными, т.е. имеют эти касты с необходимостью или это особенность именно индоевропейских обществ – это проблема. Дюмезиль прекрасно доказывает, что в случае индоевропейских обществ это абсолютная истина, вне сомнений. Но расширять ли трёхфункциональную модель на другие общества или не расширять — это другой вопрос. Давайте его отложим. А сейчас возьмём из Дюмезиля позитивную часть его тезиса о том, что все индоевропейские общества, безусловно, трёхфункциональны и имеют в себе тройственную структуру: независимо от того, составляет ли эта структура политический факт, т.е. признана как три касты, или это некоторая герменевтическая модель для объяснения нарративов, мифов, институтов, этических моделей и т.д. Это уже второстепенно. Но это утверждение Дюмезиля мы берём за основу. Относительно эксклюзивности резервирования этой трёхфункциональной модели только для индоевропейских народов — мы ставим под этим знак вопроса. То есть мы не будем утверждать однозначно, что у других культур эта трёхфункциональность сохраняется, но и не будем так заведомо, как сам Дюмезиль, это отрицать. Таким образом, мы берем то общее, что объединяет традиционалистов Генона, Эволу и Дюмезиля (а это общее — безусловное признание трёхфункциональности у всех индоевропейцев) и двигаемся дальше.

Как эта трёхфункциональность называется?

В Индии: первая каста — брахманы, вторая — кшатрии (санскр. क्षत्रिय, kṣatriya  ^,от протоиндоевропейского корня «кшатра́н» и, возможно, что восходит к ещё более древнему индоевропейскому «тэк», означающему «владеть, приобретать», а также «кшэ́тра», «кшатра» т.е. «королевство или область, которая кому-то подчинена и которая находится во владении», как и «тэк», изначально обозначающее «власть или волость», т.е. власть над той областью, которая находится в чьем-то владении — это принцип кшатрия) и третья каста — вайшьи. В Иране первой кастой были маги или жрецы, второй — «ратаэ́шта» (дословно «стоящий на колеснице»: к ним относились воины, благородное сословие), третья каста — «грхаспа́ти» или «крыхаспа́ти» («господа хозяйства, домохозяева»).

В Средневековой Европе мы видим: орато́рэс («говорящие» — «сакердо́ци», т.е. «священство», произносящие молитву, молитвенники»), беллато́рэс (воины – те, кто сражается) и лаборато́рэс (обрабатывающие землю).  Это три касты, на которые делилось все индоевропейское общество, что было осмыслено, как показывает Дюмезиль, во множестве юридических и правовых документов.

На Руси мы видим царей и священников. О священстве дохристианской эпохи сохранились предания о волхвах. В какой-то момент эта высшая первая функция совпадала с царской функцией, как в скифском обществе, в котором была интегральная фигура королей-жрецов.

Отчасти после принятия христианства первая функция была закреплена за клиром, за священничеством, и в первую очередь – за черным священством и монашеством, но одновременно, почитание царя или Великого князя как особой фигуры, возможно, продолжало более древние, ещё доиндоевропейские традиции, когда наши славянские предки, скорее всего, имели особые политические структуры — либо совместно с сарматами и с кочевыми иранскими племенами, а может, германцами, либо параллельно, либо под их влиянием — этот вопрос совсем неизвестен, документов нет, но скорее всего фигура священного царя у славян была очень давно (судя по легендам, преданиям, сказкам и т.д.). Вторая каста — это князья и бояре (т.е. воинская дружина или «гридь»). И третья каста — крестьяне (= христиане, а в дохристианскую эпоху они назывались ещё как-то, т.к. крестьяне — это просто «христиане», простые люди, но обладающие полнотой политических прав: определенным хозяйством, достатком и правами, т.е. гражданским статусом свободных людей).

Можно ещё взять осетинские «нарты» или шире – северо-кавказские нарты, где очень ярко выражена скифско-сарматская модель трёх функциональностей: алагата (у осетин, у нартов жрецы), ахсартагката (воины) и бората — крестьяне, производители.

И все, о чем мы говорим сегодня — касается второй функции: о кшатриях, о ратаэштра, о беллаторэс, о князьях, боярах и гриде и о ахсартагката — втором индоевропейском сословии.

И тут становится понятно, что если в индоевропейской модели мы имеем такую четко выраженную трёхфункциональную систему, где воины устойчиво и просто необходимым образом для всей структуры мифа, политики, этической системы, ценностной модели, правового устройства — для всего воины являются вторым сословием, и отличаются от священства, которое рассматривается по умолчанию как более высокое сословие, но и они стоят выше, чем простолюдины, которые рассматриваются как более низшее сословие. Отсюда промежуточное положение воина в индоевропейской модели. Это второе место фактически определяет все в воине.

Если брать теорию трех гун в индуизме: саттва, раджас и тамас, т.е. три формы, три элемента пластической субстанции проявления, «пра́крити» (санскр. «prakṛti»: «причина,  материя», «природа»), то в индуизме эти гуны или качественные модусы «пракрити» (такой особой пластической субстанции) делятся на три части: саттва (свет или гуна белого света — из нее созданы брахманы), раджас (гуна красного цвета, обозначающее огонь, протяженность, горячность — из нее созданы кшатрии) и смесь черного тамаса и красного раджаса создаёт представителей третьей касты или «ва́йшья», которая представляет собой отяжелевших воинов, но все качественное содержание у третьей касты в индуизме связано с раджасом, а не с самим тамасом (хотя тамас как третья гуна, воплощение черной субстанции, существует самостоятельно в структуре космоса, а чтобы эта субстанция была оживлена, стала живым существом, в нем должна быть динамическая часть, пусть и в смешении с тамасом — поэтому вайшьи не представляют собой третью гуну, не тамас. Вайшья – это смесь второй гуны раджас и третьей гуны тамас. Это именно смесь. В то время как кшатрий, представитель чистого воинского сословия, является раджасом, чистым огнем и экспансией.

Сегодня мы говорим о воинах и их второе место в этой структуре представляет собой их качественное определение. Т.е., когда мы говорим о воинах — мы говорим о воинах в трёхфункциональном обществе, обязательно пребывающих посередине между первой и третьей кастами. Одновременно, конечно, мы можем сказать, что в неиндоевропейских обществах воины представляют собой самостоятельную касту, высшую, также стоящую над простолюдинами, иногда подчиняющуюся более высоким уровням, иногда нет. Речь о том, что конечно воины есть и в неиндоевропейских обществах и конечно не только в индоевропейских обществах они представляют собой noblesse, некую аристократию, некое высшее сословие. Но тем не менее, эта трехфункциональная строгость в других обществах по Дюмезилю не сохраняется. Для нас же удобно рассмотреть воинов в индоевропейском контексте, потому что тогда мы имеем дело с ясной герменевтической, интерпретационной структурой, состоящей из трёх этажей, где воин занимает промежуточное (второе) место. Это второе место определяет все в них: в их интерпретациях, ролях, толкованиях, этике, в их ценностной системе.

Юлиус Эвола: кшатрий par excellence

Юлиус Эвола — столь же известный как Рене Генон, традиционалист, он был его последователем. Но если сам Генон воплощает в себе классические брахманические черты первой касты (интеллектуализм, отдалённость, отстранённость, взаимодополнение, «комплементарность» — он не видит ни в чём абсолютной оппозиции, но любой беспорядок в его сознании становится частью более глобального порядка, он настроен на истинное, высшее созерцание), то Эвола сам по себе представляет классического воина, кшатрия, и в своих трудах он даже пытается несколько реструктурировать традиционализм: от геноновского брахманического подхода на кшатрийский. То есть Эвола — традиционалист, который пытается построить себе традиционализм с точки зрения воина. Тем он очень интересен для нашей темы, а именно — как он это делает?

Фактически, все труды (или большинство трудов и тем), которые развивал Эвола, они так или иначе сопряжены с этим воинским типом. Начиная с раннего ницшеанства, затем через политику (в политике он является сторонником гибеллизма, сторонником Штауфенов, т.е. представителей средневековой знати, которая претендовала на первенство в западно-римской империи и в определенный момент вступила с папами в очень серьезный конфликт — для Эволы Папа и католический клир представляет собой первую касту, а германские и общеевропейские императоры вторую, и в борьбе гибеллинов с гвельфами Эвола видит борьбу двух типов воинской аристократии: гибеллины ставят свою собственную модель, собственный тип во главе угла и считают, что над ними не должно быть высшей инстанции, а гвельфы (тоже потомки германского рода), наоборот, признают превосходство римского престола, Пап, католической церкви над собой — не только в духовных вопросах, но и в политических и юридических; так возникает два взгляда на Средневековую Историю, и для Эволы правильным являлся гибеллинский подход). Сам он называл себя «гибеллином XX века» и выстраивал модель средневековой системы, основанной на принципе доминации Императора над Папой (не замечая при этом, что нечто подобное существовало в Византийской Империи, потому что Эвола сам не был христианином, и он пытался как бы подвергнуть критике христианство в целом, считая, что христианская (папская) власть ограничивает императорскую власть. Но на самом деле сам статус императора был узурпирован Карлом Великим в момент неустройства Византийской Империи именно из Византии. Если мы посмотрим византийскую модель, там есть доминация императора (василевса), но при полной гармонии, симфонии властей с патриархом, который представляет собой духовное владычество. Поэтому,  временная власть  и духовное владычество (кшатрийский и брахманический  принцип) в Восточной Римской империи вполне гармонично сочетались до конца Византии, в течение тысячи лет, в то время, когда на Западе эти два принципа представляли собой гораздо более антагонистическую модель. Тем не менее, давайте этот гибеллизм зафиксируем и обратим внимание, что вся политика для Эволы — и практическая политика XX века, в которой он пытался принимать тоже участие, пусть подчас символическое, но с полным экзистенциальным ангажементом, и интерпретация прошлого — все для Эволы окрашено в эту гибеллинскую модель, где воинское начало ставится в центре всей системы мира.

Поэтому его книга, посвященная Граалю так и называется: «Гибеллинская имперская идея», и средневековое рыцарство он рассматривал как типичную вторую касту, как главное сословие, и его рыцарскую мифологию, обряды и образ жизни превозносил в качестве образцовых для благородного человека. Этому же посвящена его книга об алхимии («Ars Regia» — «Королевское искусство» это искусство королей, как подчеркивает сам Эвола, а не жрецов). Поскольку часто в алхимическом символизме фигурируют Король и Королева — Эвола сближает это королевское искусство, алхимию, со специфической, мистической теорией, обращённой к воинам, кшатриям.

Соответственно, герметизм и алхимия в его сознании становятся приоритетной формой реализации воинского начала. Буддизм, которому Эвола посвящает книгу «Доктрина пробуждения», где его снова интересует фигура Пратьекабудды (т.е. фигура того, кто добивается спасения сам для себя и собственной воли — практически сверхчеловеческий буддизм в отличие от буддизма Махаяны, который знает сострадание, Бодхисаттву. Для Эволы как раз идеал Пратьекабудды, который становится Буддой сам по себе, не от кого не завися, с опорой на собственную заложенную возможность Абсолюта — это для Эволы воинский путь, который ему максимально близок). Одна из первых, его работ была «Теория абсолютного индивидуума». Абсолютный индивидуум – тоже в значительной степени эволаистская модель воинского начала: он с самого начала верен себе от самых ранних текстов до самых поздних.

Точно также Эвола считает индийскую тантру и в особенности шиваизм в более широком контексте методом реализации именно воинского начала, активного отношения к миру сакральности — не просто восприятию сакральности как чего-то, что приходит «откуда-то» (как Эвола трактует брахманизм), а именно волевое освоение и подчинение себе сферы сакрального через взаимодействие с сакральным как с женской энергией, которую мужчина подчиняет, укрощает и делает своим инструментом или своей стихией. В «Йоге могущества» Эвола развивает эту идею. С точки зрения крайнего героического маскулинизма, очень напоминающего воинский архетип, описанный в «Метафизике пола», и вокруг этого же прославления мужского воинского начала строится «Восстание против современного мира», попытка глобальной революционной реконструкции Эволой всех этапов истории — от мифологической до современной. Столь же маскулинистский приоритет мы видим в одном из авторов, который повлиял на Эволу — Отто Вейнингере, который как раз свою книгу «Пол и характер» посвятил воспеванию мужского воинского начала и в значительной степени — критике женского начала (откровенно мизогинистский труд).

В магии, которой Эвола интересовался (в частности, трёхтомник «Введение в магию как в науку «я»» — коллективный сборник, значительная часть текстов которого была написана Эволой) – и тоже в центр внимания он ставит воинскую магию — магию активного мужского начала, которое подчиняет и покоряет себе все остальное. Не он становится неким восприемником духовных сил, но он подчиняет себе эти духовные силы и над ними господствует. Ну и, собственно говоря, в том же самом сборнике Эвола часто обращается к неоплатонизму и особенно к Плотину, который для него является классическим, римским аполлоническим, предельно воинским автором.

Соответственно, Эвола есть такой певец второй касты, воинского начала, и в традиционализме он, наряду с Геноном, представляет собой одну из самых главных колонн. Обращение к нему может дать огромное поле содержательного материала, посвященного метафизике мужского начала, причем с подходом, заведомо оправдывающим эту метафизику.

Естественно, что в нашей цивилизации такого рода тексты и позиции выглядят совершенно революционно, как вызов всему и всем — откровенный, спокойный, самоуверенный и абсолютно радикальный маскулинизм, героизм и воинственность Эволы – пик политнекорректного дискурса сегодня. Даже в его время он вызывал определенный ужас у обывателя и восхищение у сторонников. Ну а сегодня он на совершенно недосягаемой высоте в прославлении мужского воинского начала.

Рекомендую его труды – это необходимое чтение для того, чтобы осмыслить, что такое мужское начало. Вообще, если вы интересуетесь тем, что такое мужское начало, то без работ Эволы вам не обойтись. Без его работ вы вообще ничего не понимаете об этом. Это не значит, что вы должны следовать за ним во всем. Но знать вы его должны. Следовать — не обязательно: кто как сам решит. Но Эвола — это то чтение, которое абсолютно необходимо читать и перечитывать.

Власть: Valor, Welt, Gewalt

Третий пункт, о котором стоит поговорить — второе начало связанно с властью. Понятно, что власть это огромная область философии и политологии. Единственное, что можно сказать — русское слово «власть» восходит к индоевропейскому корню vaale, что означает «быть сильным, могущественным» и «владеть», и к этому же корню «власть» восходит латинское valeo, откуда valor, т.е. ценность, значение (и это очень важно, потому что учение о том, что значит – value, о том, что является ценностью  связано с властью, т.к. власть – это могущество. То, что является ценным, само по себе обладает определенным могуществом, поэтому отсюда понятие value как ценность: это не пассивная, а активная форма власти. Т.е. «ценность» семантически, концептуально, неразрывно связана с властью. И здесь интересно немецкое слово от этого же корня  vaale это немецкое Walten, означающее «господствовать», «осуществлять», и отсюда интересные слова: Welt («мир») и Gewalt («насилие»).

Власть неразрывно связана со второй кастой, поскольку во всех индоевропейских обществах (и в большинстве неиндоевропейских) она соотносится с кастой воинов. Поэтому воин это носитель власти, воли к власти, он же творит ценности (отсюда большое значение ценности (Werte) у Ницше). Но ценность не в смысле торгашеской (третьей касты), а именно в смысле второй касты, достоинства (valeo – ценный/ валидный, valor), т.е. это героическое понятие. Потому что само происхождение ценности (valor) — от valeo, а это означает «повелеваю», «правлю», «управляю». Это тоже очень важно: не обмен, а мера могущества является ценностью. По большому счету, в самих истоках представления о ценности и цене лежит властное, кшатрийское начало, а не торговое. Отсюда немецкое Walten, то есть господство, Herrschaft, Wirken («осуществлять») и русское «вла́сти», vlaado, и старославянское «власть» как господство.

Интересно, что даже в тохарском (очень древнем индоевропейском языке), тохары жили на территории современного Синьцзяна) мы встречаем корень valo, wel или производное от него lant (в качестве имени короля), как ule ente, т.е. wel lant («властвующий»). Конечно, поражает немецкое Welt, т. е. мир как власть, как могущество — отсюда Хайдеггер образовывает неологизм Welt, т.е. «мир лютует», «мир существует через процесс самого себя»). По-русски «мир» — это скорее тишина, спокойствие, а в немецком Welt уже звучит бушующая стихия мужского начала. И если Welt weltet — это значит «герой геройствует», «буйный дух буйствует») — вот как семантика иначе организует базовые понятия. Для нас мир – это нечто мирное, милое, все улеглись спать, хорошо заснули под елочкой, на завалинке, а у немцев мир — это Gewalt, где появляется буйный всадник и начинает рубить направо и налево. Для немцев мир – буря, Sturm und Drang, для них мир – это власть, властвующая власть, создание иерархических несимметричных систем, подчинение, война, покорение, постановка сапога на голову поверженного врага – это мир. Это valor, это valeo, это и есть ценность. Совершенно другое базовое представление к самым принципиальным экзистенциалам. Это очень важно для понимания метафизики воина, метафизики мужского начала вплоть до корней и символов.

Соматология: тело человека умное, храброе, глупое

Следующий наш раздел— это соматология воинского начала.

Но вначале буквально лёгкое отступление: недавно я задался таким вопросом — тело умного человека отличается от тела глупого человека? С т.з. современной культуры и науки — конечно нет.  Если и есть между людьми какое-то равенство, то это равенство прежде всего телесное, поскольку и умный, и глупый, и богатый, и бедный, и властный, и ничтожный, и  маргинальный — все они с т.з. телесности считаются одинаковыми. Это- с точки зрения современной физики, биологии, химии. Да, богатый или властный  человек может позволить себе чуть больше в заботе о своем теле. Но сама структура тела людей остается  одинаковой.

Но на самом деле — конкретно по  Платону — все совсем не так: в традиционном обществе тело телу рознь. Если человек умный — у него не просто «мозги умные», но он умный во всем: он умный в своей коже, он умный в своей нервной системе, в своем дыхании, в своем сердце, кровеносных сосудах, почках, печени, венах сухожилиях…  Умный человек умен во всем  поскольку с т.з. традиционной соматологии (мы о ней уже немного говорили на предыдущих беседах о платонизме) человеческое тело неразрывно связано с колесницей его души.

Если мы возьмём модель души, изложенную в диалоге «Тимей» Платона о том, как колесница души с двумя конями и с возничем соответствует телу, то здесь совершенно очевидно складывается следующая картина. Черный конь души, который называется επιθυμια – конь вожделения — это то, что находится в человеке ниже диафрагмы  в нижней части, к которой  относится  печень, желудок, гениталии, селезёнка, желчный пузырь и все остальное, что находится внизу. И это некоторое «отдельное тело»; да – это наше тело, но это «тело черного коня», это жизнь особой черной сущности.

Интересно, что Парацельс считал, что в животе у человека живёт маленький алхимик, который постоянно занимается активностью по «перерабатыванию пищи»: он  ткет миры, создает и реорганизует  сны, желания. Алхимик как черный конь – это некая самостоятельная телесность внутри нас.

Второй конь колесницы души  согласно «Тимею» Платона  — это белый конь, это воинское тело, которое  располагается в груди. Белый конь представляет собой воинское тело по преимуществу. Это конь второго сословия (а черный конь- это третье сословие, белый конь- второе сословие, а колесничий – первое сословие). Белый конь, которому соответствует такое понятие и имя как θυμος, «ярость».  Это яростное начало образует яростное тело, которое соответствует грудной клетке, плечам, рукам; все, что ближе к сердцу, легким, вплоть до горла.

Очень важный элемент в нашем воинском определении тела — это воинские крылья. Полноценная фигура мужчины, т.е. — полноценного воина, обязательно имеет сзади два крыла, которые присоединяются к этой промежуточной грудной области, к области  белого коня (отсюда, кстати, образ Гандхарв (санскр. गन्धर्व, gandharva, «благоуханный) в индуизме, о котором мы будем говорить чуть позже), являющих собой крылатых коней, просто коней или крылатых птиц. С этим связано представление о том,  что именно здесь, в области груди, в области центральной части человеческого тела пребывает основательная часть души, которая и должна взлететь.  Именно потому, что это белый конь более вменяем — он способен взлететь, вернуться на божественные стези под влиянием колесничего. Соответственно  крылья относятся именно к этому среднему уровню.

Ну и, наконец,  первый уровень — голова. С логической точки зрения голова есть то, где  находится κυβερνηθης («кюбернэтэс»), т.е. «управляющий». «Возничий», «кормчий»  и есть – в свою очередь — некое тело Бытия или тело даймона — тело божества, которое живет в нас и которое нами движет.

Cоответственно, если так подойти к платонической соматологии, то умный человек –это не просто не глупенький, но, что важно, он и не хитрый, не ушлый (который знает как  куда-то прорываться, пробиваться, стащить то, что плохо лежит). Такие качества по Платону не включается в понятие «ума». По Платону, «умный человек» относится к принципу  φρόνησις (фро́нэсис) — это прежде всего  способность  сосредоточиться на идеях, на мыслях, на созерцании вечного, а так же стремление к отстранению от внешнего мира. То есть, это такой человек, который не желает добиваться успеха во внешнем мире, поскольку ему попросту плевать на этот мир. С точки зрения логики мира, сегодня такого человека  презрительно именуют «ботаником», «недееспособным», «неадекватным» и  «маргиналом». Но именно такого человека Платон именует умным и именно у него наличествует  умное тело. Следовательно, умное тело умного человека — это в первую очередь голова и если голова активирована, то все остальное — соматическая структура, телесная структура подчинена импульсам идущим из головы. И это – один вид тела. Но если же человек дебил — то у него начинает пробуждаться и захватывать власть над телом нижняя часть, органы, которые находятся ниже диафрагмы. Но это уже  другое тело, которое представляет собой другую деятельность: там  возникает уже второй мозг. Черный конь представляет из себя  полноценное человеческое существо со своим особым мозгом, но живущим ниже диафрагмы. Это вполне законченный и дееспособный  человек, но у него качественно изменена структура тела, вся телесная деятельность в сравнении с белым конем. Он по-другому дышит, по другому гоняет кровь по венам, нежели умное тело.

Поэтому тело умного человека и тело глупого человека – это два разных тела. И это можно качественно измерить. Когда медицина имеет дело с пульсом, давлением, то она имеет дело с параметрами  предмета, который относится к чему-то не живому. Она относится к человеку как к одному своему научному предмету среди других своих научных предметов. А вот если отнестись к исследованию тела изнутри, в  его отношении с теми центрами, которые его оживляют – это будет совсем другая, более сложная  картина и другие меры и параметры.

Нам в этой теме важно то, что тело глупого человека — не совсем чтобы глупое: оно может быть по своему умным. Оно, например, быстрее чувствует, где что-то плохо лежит (жареное, аппетитное, соблазнительное другого пола) — оно в этом особом  смысле в чем-то умнее всех. В то время, как «ботаническое» сознание белого коня регулярно упускает такой свой шанс и «не понимает», что ему было бы выгодно что-то практическое — присвоить, сделать карьеру и т.п. В это время конь-ботаник продолжает посещать философские семинары, размышлять о них и вообще  думать о чем-то первостепенном…

Таким образом, в этом смысле бытового понимания нельзя сказать, что тело умного человека умнее, а тело глупого человека – глупее. Не так. Просто тело глупого человека стремится и бежит по своей глупой траектории, где своя глупая религия, где  свои глупые достижения, свои глупые страдания, интересы и т.д. В то время как тело умного человека живет по умной траектории; и там тоже самое — и страдания, и достижения (и телесные наслаждения, и счастье, и печаль, и боль). Но все это у них (у умного человека и у глупого человека) – разное…

Еще об особенном положении тела  воина. Прежде всего необходимо указать на то, что оно  находится посередине. И это важно. Тело воина – это очень особенное тело! У жреца – одно тело, у простолюдина – другое тело, а вот у воина- третье тело. И вот это третье — тесным образом  связано с сердцем, легкими, плечами и – с крыльями… То есть это такая  часть, которая отделена от нижнего тела диафрагмой, а от верхнего — шеей и представляет собой расширенную сферу сердца (так описана в «Тимее» тонкая анатомия человеческого существа). Тело воина – это тело человека, у которого сердце преобладает. Воин — это человек сердца. Он слушает голову, если это умный воин (а воин бывает и умный и глупый и может дружить с головой или — нет, подчинятся ей или – нет), но он все равно живет сердцем. А не печенью или не желудком, не нижней частью  человеческого организма.

Это замечание важно для нашей темы! Тот, кто живет сердцем – не всегда слушает голоса своего мозга, и точно так же  не всегда и часто с большим негодованием отбрасывает влечение своего третьего тела, тела ниже диафрагмы – печень, желудок и другие нижние органы. Но как бы то ни было  он всегда живет не ими. Обобщая, можно сказать, что тело воина – это сердечное тело.

Сердце в анатомии связано со стихией огня. Поэтому воин – это  огненный человек.  Он горит. И Тимей в одной из своих речей говорит о том, что Демиург специально создал лёгкие, стихию воздуха, чтобы легко возгорающееся сердце человека не сожгло весь организм. Потому, что если сердце будет все время возгораться, то оно просто его спалит. Поэтому есть легкие – стихия воздуха – которые держат огонь, чтобы он не разлился во все стороны и все не сжег. Соответственно, тело воина связано с центральной частью организма, с сердцем и серединой.

Воин — это король сердца. Воин сердца находится в центре грудной клетки, которая представляет собой дворец короля – это его дворец. Это и есть хоромы воина. Поэтому он считает своего белого коня  самим собой.

Всю колесницу души (черный, белый кони и колесничий) можно представить и с позиции трёх субъектов. Колесничий уверен, что это его кони и он едет к своей известной ему цели.

Черный конь полагает, что белый конь и особенно идиот-колесничий просто ограничивают сферу его желаний, трансгрессивных устремлений,  собственные черные представления о том, что такое жизнь. Я уже цитировал из повести Джером Джерома нарратив о собачке Монмарэнси, цель которой было — валяться в грязи, нападать и кусать ни о чем не подозревающих прохожих и постоянно устраивать страшный погром везде, куда она попадает. Это Монмарэнси  и  называл  «жизнью». Черный конь  в нас тоже называет «жизнью» что-то своё. В нашем мире  есть люди черного коня, есть целые философии, государства, сообщества, которые полностью  выстроены на представлениях черного коня. Платон называл это «свинополисом»: там, где доминируют законы и  прихоти черного коня, там, где государство основано на телесном комфорте, на повышении ВВП, на решении технических проблем. Любое технологическое государство есть свинополис по Платону, а черный конь там,  конечно, считает себя субъектом, а свои желания – законом.

Но и белый конь тоже уверенно полагает себя субъектом. Прежде всего он считает, что черный конь занижает его амбиции, мешает ему и он ненавидит этого коня, который тянет его куда-то  в низ, в грязь, в свинство, в помои.  И белый конь поэтому жестко ограничивает его свободу.

Что же касается возничего колесницы — то тут отношения строятся по-разному. Например так же, как это мы видим  в отношении философских позиций Эволы, ученика Генона и самого Генона, которые являют собой в чистом виде отношения  кшатрия и брахмана.

Здесь надо дополнительно заметить, что так же складываются по разному и отношения между белым конем и возничим, но это другая тема и мы не будем ее касаться.

Белый конь — дружелюбный голове конь, поскольку он находится ближе к ней (грудная клетка и голова в теле разделены лишь шеей). Но иногда и он может посчитать, что «мне хочется мчать совсем в другом направлении, чем зовет эта жесткая упряжь и твердая рука возничего «из черепа». Ведь возничий живет в своем дворце- дворце черепа, а воин, как мы помним, живет во дворце грудной клетки.

Интересно, что во многих традициях представление о грубом (материальном) теле и о тонком теле рассматриваются как перевёрнутые в отношении друг друга тела. Отсюда, кстати, и символизм рождения: ребенок появляется на свет  вниз головой (если представить роженицу стоящей, то наглядно понятно, что ребенок рождается головой вниз, по отношению к голове самой роженицы).  По мнению индейцев — именно так устроено тонкое тело человека,  голова которого находится  внизу по отношению к материальному телу человека и его голове. Они полагают, что у материального человека голова вверху, а у тонкого человека, у человека душевного – голова внизу. И поэтому все находится не на своих местах. Соответственно, главная задача- это вернуть голову снизу (которая там вынужденно совпадает с черным конем),  вернуть ее на свое место, уготованное ей в колеснице.

Другими словами, тот бред, который в естественном состоянии человека находится у него в голове, необходимо спустить вниз, в подполье. И это — задача пробуждения тонкого тела с чем связана, например, такая традиция как йога, особенно тантра-йога, которая связана с подъемом энергии из нижних чакр (сплетения тонкого тела) на самый верх. Это не просто подъем снизу вверх, а это восстановление правильной ориентации, гармонии, в которой тело тонкое соответствует и совпадает с телом плотным. Это и есть умное тело. В то время, как  тело глупого человека все перевернуто вверх ногами и душа находится в нем не на уготованном ей месте. А у умного человека все стоит на своих местах.

Итак, свойством   воинского человека является ярость — θυμος . Термин тоже очень огненный, особенно в русском языке:  «ярость» — это нечто яркое, яростное, полное света, что очень хорошо характеризует огненную природу сердца.

Этому яростному началу, этому коню, который находится в средней части нашего тела, в общем повезло.  Если голова  и желудок находятся не на своем месте в нашем обычном состоянии — в противоположном своему собственному месте — то сердце находится приблизительно там же, где и должно оно быть всегда.

Поэтому среднее положение сердца или воинского коня в организации тела (и души) – можно сказать привилегированно. В обычном состоянии у обычного человека мозг находится внизу (наш тонкий мозг, имеется в виду), а желудок и утроба находятся вверху.  И это — трагично. Но при этом, у всех людей – и у пробужденных и не у пробужденных, у умных и глупых- сердце находится приблизительно на том же своем месте.

Но,  с одной лишь поправкой: тонкое сердце находится справа. И отсюда речь идет о пробуждении и активации правого сердца. То есть мы имеем с левой стороны телесное сердце, а с правой- тонкое сердце. Но все равно- они близко друг от друга находятся. Эта проблема сердец важна, но – второстепенна по отношению к тому, что мы находимся сами тотально верх ногами в отношении своего истинного состояния…  Можно сказать, что это в каком-то смысле более частная проблема – находится ли сердце справа или слева; активирована правая сердечность или левая. Левое сердце активировано у всех, а правое лишь только у тех, кто проснулся. Это разумеется существенное  различие, но более тонкое.

Итого, можно сделать и такой вывод, что сердце самая адекватная часть нашего организма. Воинское начало, яростное начало – оно в людях наиболее достоверно. Если у непробужденного человека в голове утроба – это не нормально. Его тело глупое, и мыслит оно о материальной прибыли и т.п. Такое тело становится банкиром, экономистом, делает себе карьеру, дает деньги под проценты… Поскольку у него в голове – не голова.

У Юрия Мамлеева есть замечательный рассказ  «Попова»  о том, что у одной молодой женщины  (в момент, когда она приходит  в ЗАГС) вместо лица оказывается нечто иное, наверно сами догадались что… Это к тому, что в обычном состоянии эта перевернутость утробы и мозга – это действительно катастрофа. В то время как у умных и глупых людей с сердцем более менее все в порядке.

Поэтому можно заключить следующее —  яростное воинское начало  подвергается меньше деградации нежели возничий. Воинское начало, в каком-то смысле, доступно и понятно и умным людям и глупым людям в равной мере. Наше  сердце лучше работает, оно более достоверно, обладает более достоверной информацией и дает нам почти все необходимое для жизни знание, подсказывая  нам как быть в тех или иных ее разворотах. Оно достовернее нежели  голова, если она плохо работает, не говоря уж о нижних наших частях, которые заведомо, куда бы они не вели — ведут не туда. Это особенность черного коня: если дать ему волю, то он сойдет с любого курса, который был бы полезен, важен и вел бы всю душу  к счастью, спасению, процветанию и наслаждению. Заведомо черный конь – конь неудачник и ставить его во главу цивилизации с его интересами – это заведомо сделать катастрофу неизбежной.

Энгастромиты и менестрели Морвана: заговор против утробы

Фигура кшатрийского начала очень остроумна и экстравагантно описывается у Грасе д’Орсе — автора, некогда совершенно всеми забытого и неизвестного, но ставшего позже известным благодаря алхимику Фулканелли. В своих обрывочных и очень экзотических текстах он разбирал роман Франсуа Рабле «Гаргантюа́ и Пантагрюэ́ль»   и в частности сюжет  с господином Гастером. Рабле повествует   о Гастере  как о «царе-утробе»,  владельце и хозяине  определённой территории. Все его поданные делятся на две категории, два непримиримых лагеря — «гастрола́тры» и «энгастроми́ты». Адепты мистера Гастера  создают некий культ гастролатров — людей утробы, поклоняющихся и мистеру Гастеру, и своей утробе, и своим низменным многочисленным  желаниям. Это ритуал  — ритуал животопоклонников и — утробоносцев, ярых и преданных чревопоклонников.

Но кроме того на его территории   есть и другие подданные – энгастромиты. Это  те, кто ненавидят мистера Гастера и поэтому  создают  свою  теорию заговора против него: они  не подчиняются Гастеру, всячески оспаривая его власть, являя собой  ненавистников  утробы.

Энгастромиты Рабле – это точное описание воинов, которые нас и интересуют. Воин это тот, кто ненавидит утробу, кто  должен презирать и бороться с животом. Поэтому энгастромиты, согласно Рабле, противники господина Утробы, господина Чрева, борцы с  «чревобесием» (кстати, это точное именование одного из тяжких  грехов в христианстве). Такой враг чревобесия (во всех смыслах чревобесия: и в эротическом, и в питательном и во всевозможных  телесных «смыслах».

Если  говорить о глупом теле, то надо заметить, что в таком телесном, кроме того, что в нем сосредоточены пороки, в нем также есть и некое особенное сгущение добродетели. Добродетели гастролатеров  имеют  характер какого-то можно сказать  кирпича, тяжести,  навозной кучи. Это в том смысле, что  плотскость и плотоядность этого телесного поданного господина Гастера всегда сильна и явлена  и в добродетелях тоже.  Ведь Гастер  утверждает и говорит  не обязательно только о плотских вопросах ( питании и т.п.) , но он может и говорить и о морали, о религии, о науке, обществе, воспитании. Однако в нем всегда присутствует хорошо узнаваемая плотоядность: в произнесении слов, в построении предложений. Мистер Гастор, на самом деле – это нечто тотальное. Чревобесие- это культурное явление, это целая цивилизация, некая конституция свинополиса. Носителем верховной власти в городе свиней обладает безраздельно именно мистер Чрево. Господин Живот является суверенным правителем всего гастролатрического общества.

А вот энгастромиты у Рабле (согласно Грасе д’Орсе) – это тип именно классических воинов, которые презирают плотоядность во всех ее формах.  Грасе д’Орсе описывает таких воинов метафорой, где их жизнь он уподобляет  с поездкой в поезде, в вагоне с прикрытыми шторами. Воины смотрят на пейзаж в окне, видят крестьян, поля, птичек и… откидываются на спинку сидения, не останавливая свой взгляд на окне и его видах и  не вовлекаясь в них. Это люди не ангажированные в материальную плотскость окружающего мира.

Это свойство сильного сердца, свойства бытия в грудной клетке, свойство субъектности белого коня. Грасе д’Орсе называет людей такого типа (воинского типа – классических кшатриев) — «людьми фиолетовой крови». И снова мы приходим к тому, что тело бывает разное и у  гастролатеров  оно одно, а у энгастромитов – оно другое и в их жилах  течет  другая, иная кровь — не просто  «голубая», но именно фиолетовая.

Кроме того,  Грасе д’Орсе развивает интересную идею относительно существования двух тайных орденов —  «квинты»  и кварты» или «менестрели Морвана» и «менестрели Мурсии». Первый из которых представляют «заговор квинты», они описаны как классические кшатрии. Они поклоняются богине Смерти.  Для них всякая телесность представляет собой некоторое оскорбление — поэтому для них только мертвое тело становится в первые телесным и не оскорбительным. Хоть это  крайний случай, но это и  сподвигает их идти на войну, чтобы убивать и умирать самим.  Смерть  их притягивает как внутренний магнит, поскольку их сердце не выносит материальной реальности. Их сердце рвется из грудной клетки, и если бы не лёгкие — оно мгновенно сожгло бы всю телесную оболочку. Вот то, что хотелось бы сказать об  энгастромитах.

Врождённая этика подлинного воина: воля к славе

Теперь можно сказать так: у воина, конечно, есть своя этика. И что очень важно —  это онтологическая этика. Воины – это те, кто не просто научились  воевать и обучены каким-то этическим принципам. Если подходить к воину с онтологической и метафизической позиции, то воином, конечно, не становятся. Воином рождаются. Другое дело, что и льва и тигра (териоморфные образы сильного мужского воинского героического начала) можно воспитывать как барана, как домашнюю овцу. Но только до какого-то момента. Лев – воин, тигр-воин  рано или поздно сбросит чуждое с себя и ворвется в свою героическую стихию ярости.

И наоборот: домашнюю овцу можно заставлять лаять, натаскивать на врагов и набрасываться на чужих. Но из этого ничего не выйдет и воспитать из этой овцы  по природе  воина — невозможно.

Воины – это врожденный белый конь. Это такая душа, в которой живет огромный сильный белый конь, у которой мощно бьется сердце. А черный конь в таком случае даже  и не осмеливается как-то заявлять о себе и уж тем более самовольно  потащить все куда-то не туда.

Но вот у колесничего с этим белым конем отношения складываются очень по-разному. Мы говорим об этике воинов как об особой воинской этике. В индоевропейских обществах такая этика никогда не совпадали с этикой oratores(жрецов) и laboratores (простолюдинов-вайш). Этика воинов (bellatores) была совершенно особой: отличной от сопряжения с созидательной, спокойной и упорядоченной жизнью крестьянства или с полной отстранённостью и метафизической жизнью священства или монашества. Это третий тип, совершенно самостоятельной этики. И то, что хорошо для воина — то  ужасно для священника или крестьянина; то, что хорошо для крестьянина — ужасно для воина, а то, что хорошо в свою очередь для священника — совершенно непримиримо с  воином.

Интересно, что Платон в «Политике» задается таким вопросом: а что, если государством будут править «чистые философы», философы как брахманы, как те, кто мыслит исключительно головой? И отвечает, что это вообще-то не очень хорошо, поскольку  они будут настолько мягкими, что будут принимать и понимать любой парадокс и любую оппозицию. А их потомство в свою очередь совсем уже  ослабеет и на вверенную им  землю обязательно придут гораздо более глупые, но и более агрессивные воины из других государств и легко захватят такое «философское государство», которое попросту не будет понимать чему и для чего оно должно  сопротивляться – настолько правитель  философ отвлечен от мира.

Но при этом  Платон промыслительно  добавляет, что с другой стороны, если дать возможность строить государство чистым воинам, то они вначале своего правления как правило доблестно  защищают его от врагов, но потом, в более мирное время  они начинают сражаться либо друг с другом, либо в затянувшийся момент военного перемирия  придумают  отправиться в какой-то авантюрный поход против врага (независимо — мнимого или настоящего) — и в конечном итоге, не зная никакой меры в своей яростной воинственности  и не управляемые умом, они придут к тому же поражению.  И в этом крайнем варианте  неприятель захватит эту страну либо одним каким-то хитрым образом, либо другим. Поэтому в диалоге «Политик» Платон  утверждает: необходимо учить воинов и философов общим навыкам в итоге чего и философы должны уметь воевать,   и воины должно быть не дебилами.

Это  то самое необходимое установление  связи  посредством  шеи, которая  в организме находится  между головой и сердцем; между философом и воином.  Это и есть  самый главный залог полноценной высокой аристократической личности.

Так переразвитие отделённой от всего головы или отделённого сердца в любом случае дают дисгармонию и позволяют в результате захватить власть какому-то постороннему началу (или черному коню).  То же самое произойдет и тогда, когда  воин начнет  сражаться со жрецом. В итоге появится буржуа, мистер Гастер, который воспользуется их «тонкими дуэлями» и утвердит свою собственную конституцию великой утробы.

Соответственно, этика воина двойственна по Платону. С одной стороны  она связана с доблестью и славой — τιμή («тимэ́»), являющаяся положительной целью воина, готового на все ради славы. Если некто не готов ради славы на все — он не воин. То есть, если некто говорит, что пришел воевать, сражаться, защищать Родину – то да, это полезно и правильно. Но это не воин. Воин это тот, кто выше всего ставит славу и самое страшное для него – это бесчестие. Воин готов не спать, не есть, принимать любые ограничения, заниматься не человеческими физическими нагрузками, но только не услышать о себе: «это – слабак, трус, не благородное и не честное существо».

Для воина слава, благородство – это и есть его власть. На самом деле, власть без благородства- это не власть вообще. Власть и благородство для воина – одно и тоже. Власть должна быть светлой, благородной, доблестной, бесстрашной.

Вот такая власть — это воинская власть. А если власть куплена, если власть где-то поделена, если она связана с какими-то компромиссами – это вообще не власть. Это не про воина, это из другой серии. Поэтому, если воину позволить создать свой мир и создать свою конституцию, то он построит государство доблести, государство славы и чести. Где выше всего будут стоять ценности мужества, смелости, бесстрашия. Так, например, было в скифском обществе: общепринятой была идея умереть молодым.  Если мужчина не умер молодым, то он считался трусом и, соответственно, нечеловеком в целом. Отсюда жестокий, с нашей точки зрения, обычай не иметь стариков в обществе, т.к. пожилой мужчина приравнивался к трусу. Если б он был смелым, то он погиб бы еще  молодым. Поскольку цель воина – не жить, но снискать себе славу, которую снискать можно только в бою, через боль и смерть. Вот это и есть путь воина.

Но Платон и на этот раз нас предупреждает :  важно, чтобы  это качество воина  не перешло в свою противоположность. Не стало дерзостью, вульгарным ухарством или просто бандитизмом и хамством. Белого коня необходимо также сдерживать.  А для этого требуется  ещё и второй воинский идеал — σοφρωσύνη («сюфро́сюнэ») — некое особое  «целомудрие».

Если для черного коня необходимо только сдерживание, причем сдерживание во всем (с точки зрения трехкастового индоевропейского общества), то в отношении белого коня, в отношении грудной клетки, сердца воина практикуется двойная этика: сдерживать бешенство в яростном начале, но культивировать яркость. Ярость делится на бешенство и на яркость — на славу, на τιμή (поиск славы) и на самоволие, на грех титанов – трансгрессию (стремление переступить моральные нормы). Поэтому реализация поиска славы в контексте установленных этических ограничений – и есть идеал воина. Другими словами, в чем-то он непременно  ограничивает свою природу, которая иначе его бы  разнесла. И в этом отношении легкие как воздух служат естественным ограничением и препятствием на пути огненного сердца. Огненное сердце обдувается ветрами легких, и дыхание, которое само по себе обогревается сердцем, но оно же и охлаждает сердце и успокаивает его ярость. Отсюда воинская двойственность τιμή и σοφρωσύνη его сердца.

Колесничий, всадник, кентавр/гандхарва

Теперь перейдем к  следующей теме — кони и колесница. В платоновской модели колесницы души (к которой мы постоянно  обращаемся по ходу развития нашей темы) – надо отметить колесничий находится на колеснице, но не на самом коне. Он управляет колесницей, находясь на определённой дистанции от коней. И это наиболее полное царственное представление о полноценной личности, у которой  есть  голова  и она правит сердцем,  которое в свою очередь переходит на  сторону головы. Белый конь   подчиняет себе черного коня вожделения, который либо уменьшается, либо покорно плетется за едущей в поезде славы и ума души – основными фигурантами, представляющими священную телесность полноценного человека.

Продолжаем рассматривать архетип  воина и метафору белого коня.  Этот конь утверждает себя субъектом — и по отношению к черному коню, претензии на субъектность которого он сразу же отметает; и по отношению к возничему, к сознанию как таковому. Последнее утверждение, правда, более проблематично и отсылает  нас к тому, что Рене Генон называл «революцией кшатриев». Если воинское начало начинает безраздельно  доминировать в человеке, то человек перестает мыслить себя находящимся на колеснице, перестает быть на некотором отдалении от коня. В этом случае он сливается со своим белым конем  и в момент этого слияния становится фигурой всадника. Т.е. конь и наездник утрачивают ту дистанцию, которую имел колесничий и кони. В этом случае  они сливаются между собой в некое новое существо.

Человек, в котором доминирует воинское начало, т.е. белый конь, становится не фигурой едущего на колеснице царя, а именно конного воина. Причем такого конного воина, который врос в свою лошадь. В такой ситуации трудно понять, где кончается воин и начинается лошадь. С воинской символической точки зрения, они представляют собой  в этом варианте одно и тоже.

Поэтому сейчас мы переходим к фигуре кентавра. Кентавр у греков представлялся существом, которое было получеловеком и полулошадью. Однако это определение кентавра как получеловека-полулошади и является наиболее главным и наиболее точным определением воина.

Т.е. герой-воин, человек, у которого преобладает белый конь  становясь субъектом, становится философским и метафизическим кентавром. Поэтому кентавры представляют собой довольно действительных существ, потому что в их описании — синтез человека и лошади —  и есть некая абсолютизация героического начала. Поэтому кентавры часто были наставниками греческих героев. Они давали им мудрость и знание о структуре мира. Кентавры — это фигура сердца, это образ промежуточного (второго кастового) типа. Интересно, что само слово «кентавр», может быть, случайно (а некоторые считают наоборот) связано с индийским словом гандхарва.

Гандхарвами в индуизме называется ряд второстепенных богов (или полубогов), которые представляют собой коней и носителей колесницы бога Куберы, и которые  также связаны  с образами  птиц.

Любопытно, что в этих существах, — и в кентаврах, и в гандхарвах, — возможно запечатлены фигуры индоевропейских кочевников, которые оставались верными кочевому образу жизни тогда, когда другие индоевропейские народы переходили к оседлости (оседая южнее, к цепочке евразийских гор и далее — на территории Индийского полуострова, в Иране, Анатолии, Греции и т.д). Скифы особенно долго оставались в таком изначальном индоевропейском состоянии, и там, где они проходили, видимо   и принимали на себя  прообразы мифологических кентавров. То есть кентавр — это не человек на лошади, но человек-лошадь, это тот, которого надо противопоставлять колесничему.

Вот колесничий и кентавр — это два актуальных полюса в определении тонкой структуры души. Сам же кентавр является той душой, которая максимальным образом связана именно с воинским началом. Конь как таковой, сам по себе есть последняя из фигур колесницы, становится на третью позицию (после колесничего и кентавра).

И вот такой  внечеловеческий конь уже  сильно тяготеет к превращению себя в людоеда (как это происходит в ряде  известных мифов) или в свинью. Поэтому, кентавр это конечеловек или человеко-конь. Это такое звериное, в смысле —  жизненное (ζωή), которое уже отходит от человека, но еще сохраняет человеческую структуру.

Интересно, что слово «кентавр» образуется по-гречески от  κεντέω «кенте́о» («колоть, рубить») и ταυρος   «та́врос» («бык»), что возможно означает колоть или рубить быков. Возможно, что этот мотив связан со скотоводчеством (отсюда и предположение о происхождении кочевых индоевропейских племен как разводчиков коней, быков и конных пастухов стад).

Ещё есть одна важная черта воинского архетипа, но уже не на примере платоновских коней, а в случае индийских гандхарвов — это отсутствие у них института брака (об этом мы будем говорить позже).

Для воина как такового брак не свойствен. Для этого у индусов существует даже понятие «брак-гандхарва» (сочетание юноши и девушки без одобрения родителей). Это явление связано с народными  обрядами похищения невест. Поскольку индоевропейские (и постиндоевропейские) кочевые народы,  как правило, имели либо недостаток  в женщинах вообще, либо  потому, что имеющихся женщин они вынужденно оставляли пасти и стеречь скот. Кочевники отправлялись в военные походы, а возвратившись — уходили снова и так без конца. Конечно, женщин они с  собой не брали, но  похищали их (а точнее брали в качестве дани) у тех народов, которые они  подчиняли себе, а  в иных случаях -просто крали. Во всяком случае, в силу своей подвижности они не имели женщин с собой.

Отсюда и брак-гандхарвов: это лёгкость в отношениях между мужчиной и женщиной не отягощенных проблематикой образования, хозяйства. Это – яркое отличие от крестьян для которых бытие к свадьбе, хозяйство, дом для новой семьи — центр и содержание всей их жизни. В то время как для воина – это ничего не значит и совершенно проходное и случайное событие. Идея похищения невесты (что сохранилась у многих народов до сих пор в качестве формального фольклорного обряда или ритуала) — вероятно, связана именно с этими очень древними образами кентавров.

Виды оружия. Исчезновение лука в иконах Византии

Далее — тема оружия и типы оружия воина. Воин связан с оружием, безусловно, и здесь можно было бы провести целое большое исследование. Надо сразу отметить, что  конечно оружие воина кончается тогда, когда начинается использование пороха. Все – пистолет, ружье, арбалет и т.п. – все это дискредитирующие воина технические понятия военного оснащения. Классическим атрибутом воина является меч, копьё или лук.

У римлян, к примеру, Марс, бог войны, в святилищах изображался в виде копья (до того как была принята греческая модель антропоморфных фигур). Воин сам по себе часто изображается только своим воинским инструментом, потому что он сам не что иное, как инструмент — меч или копьё.

Интересно, что в Европе  лук  как третье классическое оружие после меча, (в сохранившихся изображениях мы также имеем топор, лабрис-двойной топор (Labrys),  алебарда (Halberd) как очень древние символы) странным образом редко изображалось или вовсе отсутствовало. Копьё и меч преобладают, они являются основными атрибутами воинов, а лук в Европейской изобразительности появляется довольно редко (в отличие, например, от индийской или иранской цивилизаций, где лук является таким же синонимом воина, как копьё или конь). Интересно, что в православной византийской иконописи, и отсюда – в русской иконописи, лук вообще отсутствует. Это странная черта.  То есть  на фресках и иконах фигуры и инородных, и православных воинов вооружены, как правило, почти всегда копьями и мечами. Также копьё и меч могут присутствовать у святых. Например, копьё у Георгия Победоносца или Иоанна Воина, или меч у архангела Михаила, а так же ангельское воинство изображается на иконах оснощенное  копьями или с мечами, но никогда не  луком.

Конечно, вы можете спросить: а как же Святой Себастьян? Наиболее известным образом римского святого мученика является чудесный пример жития Святого Себастиана. Он был пронзен стрелами, но которые не задели его живые органы и он выжил. В классической иконописи его иконография общая  как для латинян-католиков, так и для  православных. Именно он изображается как поражённый стрелами. И хотя здесь речь идет об изображении орудия  пассивного, поражающего, а не атакующего (и мы видим собственно не лук, но стрелы) — все равно можно сказать: ну вот, это исключение. Однако следует посмотреть на фигуру святого Себастьяна в византийской иконографии. Здесь мы увидим, что никакого следа лука и стрел опять нет — согласно его Житию он был воином, и поэтому изображается однозначно с копьём и мечом.

Эта тематика, при всем космическом значении символизма лука и его настойчивое отсутствие в иконописи воинов византийской традиции — само по себе, на мой взгляд, требует более внимательного исследования. Я же просто хотел эту важную тему обозначить.

Штурм цитадели сознания. Исихасты и нуждницы

Теперь, раз уж мы перешли к христианству, можно поговорить о двух образах сердца. Как мы уже поняли, сердце тесно связано с воинским началом в тонкой анатомии или сакральной соматологии человека.

Самая известная и древняя монашеская христианская практика – исихазм – заключается в том, чтобы «низвести ум в сердце». Казалось бы — ум более высокий: почему он должен спускаться в сердце? На самом же деле, тот ум, который пребывает в голове (с точки зрения полноценной духовной традиции) — это не искомый ум, и является «неправильным умом». «Правильный ум» находится не там, но  скрыт в глубине телесной пещеры и для того, чтобы войти с ним в контакт, надо спуститься «вниз». Если ум, который находится в голове, спускается в сердце, то тот истинный ум, который спрятан и скрыт в тонком человеке (находящемся, как мы говорили выше, в обычном человеке вверх ногами), поднимется туда же — и там, в сердце, происходит встреча ложного и подлинного умов. Отсюда значение сердца как внутренней горы, как некоего главного органа для созерцания невидимого Фаворского Света. Само родство сердечного огня и Нетварного Света — это тоже глубокий символизм христианской (монашеской) соматологии, открывающейся нам в этой теме.

И снова мы видим непреходящее значение сердечного (воинского) человека. Монах- это воин, воин есть в некотором роде монах, который, кстати, являет собой типичного энгастромита Рабле. Монах также  отказывается от плотских утех, от брака, неограниченного  питания, от лени, но посвящает себя  борьбе со своим черным конем. Таким образом, монах есть типичный представитель именно воинского начала. Радикального и резкого героического начала.

Сюда же можно отнести и важнейшее послание Силуана Афонского — «держать свой ум во аде». Это наставление тоже можно воспринять как указание на спуск ума в сердце. Мы знаем, что  сердце — это «огнь», а огонь в первом приближении может быть прочитан как «темный огонь» и ад. Традиция говорит нам, что  подлинное сердце располагается справа — и именно в правом сердце открывается видение истинного Света горы Фавор. Поэтому ум спускается в ад «левого сердца», в сердце левой стороны, чтобы изменить и очистить  это  «не тонкое сердце» и постепенно перевести его в иное качество.  Поэтому «держать ум во аде» или держать ум в сердце – это очень тонкие монашеские  операции, связанные с параллельной или духовной соматологией, с учением о священной структуре тела и о значении воинского измерения в нашем грубом теле.

Ещё одна важнейшая формула заключается в словах Христа в Евангелие  от Матфея (гл.11, стр. 12), когда Он отвечает на вопрос фарисеев о том, когда придет Царствие Небесное: «Царствие Небесное нудится и нуждницы восхищают е», т.е. контекст вопроса был такой: «Быв же спрошен фарисеями, когда приидет Царствие Божие, отвечал им: не приидет Царствие Божие приметным образом, не скажут: вот оно здесь или вот там, ибо вот Царствие Божие внутрь вас есть» (Евангелие от Луки, 17:20-21).

Теперь мы сопоставим эти два вопроса — о том, что «Царствие Небесное нудится и нуждницы восхищают е», т.е речь о тех, которые используют силу Его и приобретают Его.  И второй момент от Луки ἐντὸς ὑμῶν ἐστιν  — «внутри вас есть». Фрагмент же о том, что «Царствие Небесное нудится», на греческом звучит так: «βασιλεία τῶν οὐρανῶν βιάζεται καὶ βιασταὶ ἁρπάζουσιν αὐτήν» (the kingdom of heaven suffers violence, and the violent take it by force.). Само слово «нудится» – «βιασταὶ» – означает «брань», «насилие». Это очень жёсткий и грубый глагол, который в современном греческом означает просто «изнасилование». То есть евангельская формула говорит о том, что Царство Небесное берется приступом и оно внутри нас самих.

Здесь мы имеем дело с некоторым воинственным подходом — это как раз наша «ярость». Царство Божие внутри нас берется – «βιασταὶ» – силой, насилием и те, кто его используют (в старославянском мы переводим этот термин как «нудить», «вынуждать»), есть те кто «понуждают», «делают необходимым» Его взятие.  Т.о. понятие «нудить» означает силовым образом добиваться чего-то, в значении силового применения для получения результата. Итак, эти загадочные евангельские слова о том, что Царство Божие захватывается силой и только те, кто ей обладают захватывают (ἁρπάζουσιν) Его – все это, как мы видим чисто воинская терминология.

При этом, мы могли бы подумать, что это призыв к волюнтаристскому и дерзкому   богоборческому захвату Небес. Но нет — это же слова самого Христа, Сына Божьего.  И он, естественно,  призывает воинов не к восстанию, а к выполнению Воли Божьей. Именно выполнение Его Воли, обращённое к сердцу, к воину в нас или к некоему конкретному  полноценному духовному воину — это призыв к тому, чтобы нами было осуществлено яростное движение внутрь. Т.е.  взять силой Царствие Небесное — это пробираться с помощью яростных энергий к своему истоку, вглубь самого себя. Собственно, так мы подходим к важной теме — теме воинов и субъектов.

Воин как субъект: радикальный и нерадикальный

Воин — сердечная часть в нас — это субъект. Но одновременно это субъект нерадикальный. «Радикальный Субъект» находится глубже, чем воин. Можно сказать, что воин – это не радикальный субъект.  И Христос, когда говорит, что Царствие Небесное берется силою, захватывается и захватчики им обладают и его «восхищают» (т.е. похищают, берут себе), означает, что этой воинственности недостаточно, этой субъектности недостаточно. Но воин же — субъект: он активен, он силен и при этом славен. Это прекрасно и замечательно (особенно, если сравнивать с черным конем). По сравнению с ним, белый конь-кентавр- гантхарва, воин вросший в седло, рыцарь славы – безупречен. Но ему чего-то не хватает.

И для того, чтобы он стал совершенным и полным, он должен ворваться в свою глубину. И вот это Царство Небесное, которое  находится внутри нас и которое необходимо взять силой – это и есть настоящий Радикальный Субъект.

Т.е. задача воина как субъекта состоит в том, чтобы  двигаться не во вне, доставляя неприятности врагам или к радости народа, которому он служит, совершая героические подвиги. Нет! Истинная задача воина – это  воевать с самим собой, рваться в свою внутреннюю сферу, в тайный алтарь самого себя, в то место, где пребывает именно радикальный субъект (от слова «ра́дикс» — «корневой»).

Это не просто субъект, который активен: бурный, огненный, действенный, который бесстрашно действует в человеке-воине. Но Радикальный Субъект – это то, что делает этого субъекта Радикальным Субъектом, то, что его учреждает, делает его «корнем» из которого он растет.

Если же субъект не вернётся к этому своему корню, не найдёт своего обоснования в Радикальном Субъекте, в своей радикальности, если воин не возьмёт то внутреннее боем, штурмом, осадой, проломом и всей своей яростью — то внутреннее измерение, которое определенным образом защищено от него, вот тогда он окажется вне самого себя. Целью воина является стать чем-то большим, нежели он сам: прорваться в свою собственную глубину от своей субъектности, пройти и взять штурмом, захватить осадой то внутреннее измерение, которое еще более внутреннее для него самого, чем он сам.

Это очень тонкий момент, на который я бы хотел обратить внимание: воин есть субъектное в нас, но это недостаточная субъектность. Для того, чтобы  он стал настоящим субъектом, Радикальным субъектом – он должен себя преодолеть и — только в одном направлении. Именно в том внутреннем направлении, на которое указывает нам наш Господь Исус Христос.

Это некоторый наказ воину, наказ кшатриям, выраженный в Евангелие от Матфея – «Царствие Небесное нудится и нуждницы восхищают е». А чтобы не было никаких сомнений — Евангелие от Луки (17:20-21) показывает, где в духовной геометрии, в каком направлении находится Царствие Небесное, где четко сказано: «βασιλεία τῶν οὐρανῶν βιάζεται καὶ βιασταὶ ἁρπάζουσιν αὐτήν», т.е. «Царство Небесное внутри нас». Причем не «внутри вас» (!), а именно «нас».

Souffle, souffle! La loi de ce monde, c’est in bello, non in pace.

Теперь сделаем шаг в сторону и поговорим об одном стихотворении Жана Ришпена, французского поэта-символиста (из круга Антонена Арто и Верлена), который своей поэзией и говорил как раз об алхимии.

Одно из его стихотворений  посвящено тому, кого он называет «Le sorcier» (можно перевести  как «маг»). И сейчас мы увидим как фигура Великого Делания — главная задача алхимика — связывается с войной. Здесь как раз уместно вспомнить Юлиуса Эволу и его интерес к герметической традиции, изложенной в замечательной книге La tradizione ermetica (1931).

Стихотворение Ришпена начинается так: «Souffle, souffle, sorcier du Grand-OEuvre!»

«Souffle, soufflé» на французском означает «дуть» и одновременно раздувать «меха», а кузнечные меха — это символ лёгких. Поэтому  «Souffle, souffle, sorcier du Grand-OEuvre!» можно перевести так: «раздувай и раздувай меха, Маг Великого Делания!». 

И далее: «Souffle les alambics grondants !».  

 «Нагнетай воздух и раздувай свои урчащие аламбики (колбы)».

Дальше идут описание таких уже совсем страшных фигур: на опушке в полночь Луна целует повешенных, и в описании этого жуткого действия употребляется специфическая формула, которую часто любил цитировать Евгений Головин –

«Trois pas en avant, deux en arrière !

Tel va le Maître aux pieds fendus»

Это описание приближения  к совсем зловещим уровням Великого Делания — столкновение и подход алхимика вплотную к некой нижней границе («Tel va le Maître aux pieds fendus»).

Но вот стихотворение доходит до определенной декламации, связанной непосредственно с нашей темой:

«Souffle, souffle ! La loi de ce monde,

«Продолжай раздувать! Продолжай раздувать!», — говорит Ришпен и продолжает:

«La loi de ce monde, C’est in bello, non in pace.». «Потому закон этого мира в войне, а не в мире». 

«Тот, кто хочет будущего — возвращается в прошлое»  (Qui veut le futur, monte au passé.). 

«Уродливое — прекрасно» (Le laid est beau,),

« чистое — отвратительно» (le pur est immonde)

«Фрагменты потеряны» (Morceaux perdus !).

«Зеркало разбито» (Miroir cassé !)

Таким образом, процесс Великого Делания превращается в великую битву, которая развертывается внутри алхимика. В этой битве алхимик погружается в структуры самого себя и в своем собственном теле обнаруживает  как бездны черного коня, которые  располагаются в инфернальном низу, так и  высоты небесного света тоже в себе самом.

Человек алхимического процесса  становится некой колбой химических превращений. Внутри него  разыгрывается битва; суть алхимии — это война. И это же является  главным законом мира: битва, а не перемирие. Заканчивает Ришпен красивым и энигматичным  пассажем:

Souffle, souffle encore ! Souffle et souffre !

Beaucoup se trouve en cherchant peu.

C’est d’un caillou gris que naît le feu.

Et dans la chrysalide du soufre

Dort l’aile d’un papillon bleu

«Дуй, дуй ещё! Раздувай и страдай!» (Souffle, souffle encore ! Souffle et souffre !).

На мой взгляд — здорово звучит!

«Много можно найти, когда ищешь малого»  (Beaucoup se trouve en cherchant peu.).

«Из серого камня (булыжника) рождается огонь».  (C’est d’un caillou gris que naît le feu)

«И в коконе сером спит крыло голубой бабочки.» (Et dans la chrysalide du soufre Dort l’aile d’un papillon bleu)

Это формула  внутреннего героического Делания, преображение человеческого тела. Тут очень важно  заметить, что алхимики имеют дело с телесными структурами. Происходит алхимическое преображение темного в светлое, грубого в тонкое, безобразного – в изящное. Это и есть некая внутренняя битва, которую ведет субъект для того, чтобы пробудиться — перевернуть неверную структуру соотношения своего тонкого тела и плотного тела и  реализовать пробужденную модель  истинно воинской соматологии. И этот сложнейший процесс связан именно с войной, со страданием и  внутренним напряжением. Обратите еще раз внимание, что «souffle» — это воздух, это легкие. И тут же в четверостишии  – встречается огонь. Огонь и воздух, сердце и легкие – это две основные стихии этого крылатого  мужского героя, этого воина по преимуществу. Именно его и  описывал в образе белого коня в триаде души Платон.    Задача алхимика — породить из серного хризолита нечто или увидеть как из серого кокона рождается крыло спящей в нем голубой бабочки, являющееся свидетельством переворота полюсов и пробуждением нового умного тела.

Алхимия как дело одиноких мужчин

Продолжая тему герметизма, можно обратить внимание на одно замечание Гастона Башляра, который в одной из своих программных книг («Психоанализ огня» — одна из монографий, которая с тремя другими Башляр посвятил  стихиям: воде, воздуху, земле) делает такое интересное замечание относительно маскулинной природы алхимии. Он говорит: «Pour bien comprendre cette sexualisation des feux alchimiques et la valorisation nettement prédominante du feu masculin en action dans la semence, il ne faut pas oublier que l’alchimie est uniquement une science d’hommes, de célibataires, d’hommes sans femme, d’initiés retranchés de la communion humaine au profit d’une société masculine».

Эту формулу часто Евгений Всеволодович Головин приводил в разговорах даже вне контекста: «Алхимия — это дело одиноких мужчин». Это очень точно. Одинокий мужчина – это воин. Воин, в каком-то смысле всегда одинокий мужчина.

Башляр пишет следующее: «Для того, чтобы понять сексуализацию представлений об алхимическом огне и ценность (валоризацию, отсюда «valeur», «valeo» — «власть») мужского огня в его воздействии на семя (имеется в виду семя металлов, которые становятся благодаря алхимическому огню все более и более благородными), следует не забывать, что алхимия это наука именно мужчин, одиноких (célibataires, целибатных) мужчин, мужчин без женщин, посвященных и отделённых от человеческого общения в пользу чисто мужского общества».

Это очень интересное замечание, что воин как архетип — это одинокое существо. Неслучайно неустанно утверждается, что алхимия является занятием одиноких мужчин.  Хотя истории известны и исключения. Мы знаем о Николя Фламеле, который, считается, осуществил Великое Делание со своей супругой  Пернеллой и не раз; до нас дошли  и герметические апокрифы женщины-алхимика Марии Еврейки, и другие тексты, где фигурирует женское начало.

Но доминация именно мужчины-воина, мужчины, погруженного в самого себя, где даже женское начало он видит в самом себе и с ним как раз и имеет дело (со своей анимой, по Юнгу) — это как раз очень точное замечание.

Воинский архетип — это не архетип брака. Воин поэтому в каком-то смысле фигура именно целибатная: он пребывает в отряде, в армии — то есть либо он один, либо в окружении других мужчин-воинов. Его суженной является или его душа, или Смерть, а в каком-то смысле они могут и совпадать (отсюда фигура Валькирии в немецкой или Фраваши в иранской культурах). Женщины-души, ведут  доблестно погибших воинов с поля боя и переносят их в воинский парадиз.

Крылатая женщина-душа (бессознательное, anima) одинокого воина-мужчины оборачивается явью и плотью лишь в момент его телесной гибели. Она-душа и  становится плотью за счет этой гибели; она живет смертью одинокого воина,  для того, чтобы заключить с ним брак, когда он доходит до кульминации своей трагической воинской судьбы и она же возносит его на вершины славы и бессмертия. Так, по крайней мере, описывается эта ситуация в иранских и германских мифах. И здесь как раз одинокость мужчины-воина, алхимика, активного существа, идущего вопреки Ночи на Ее край, для того, чтобы достичь Ее предела (как это описано  у Луи-Фердинанда Селина  в его гениальном романе «Путешествие на край ночи») — это крайне героическая и мужская позиция.

Щели в великой стене: исчезновение воинов

И последнее, на что бы я хотел обратить внимание в предложенных довольно фрагментарных заметках о метафизике мужского начала — это тема роли, которую играют воины в истории цивилизации или — в онтологии.

Можно вспомнить образ Рене Генона из его работы «Царства количества и знаки времени», где Генон  говорит о «щелях в великой стене». С его точки зрения мир представляет собой территорию,  опоясанную границами («πειρος» — «четкими пределами»). За, а точнее под  этими пределами,  пребывают так называемые «инфракорпоральные (подтелесные) сущности», некие постчеловеческие, субчеловеческие, гипохтонические (нечеловеческие, подчеловеческие миры или даймоны, которые обитают ниже материи). И соответственно, между человеческой культурой, цивилизацией и этим инфракорпоральным миром находиться некая очень тонкая граница — не телесная, но граница понимания и восприятия самих тел.

Отсюда — по Генону — именно духовные люди (особенно последних эпох, Кали-юги) призваны стоять на страже этой Великой Стены, которая становится все более и более проницаемой, под ударами орд  Гогов и Магогов, стремящихся ворваться в мир людей, т.е. в мир как таковой.

Высшая задача воина — быть защитником Великой Стены, защищать ее,  пытаться заделывать бреши в ней, противостоя тем расширяющимся щелям и дырам, в которые в человеческий мир вторгается  инфракорпоральная постгуманистическая (либерально-демократическая, «политкорректная» и т.п.) масса – объектно-ориентированных онтологов, постмодернистов и просто современных глобалистов. Это все, с точки зрения онтологии традиции, является подъемом  и активации инфракорпоральных сущностей, которым противостоят последние воины, защищая до последнего Великую Стену.

Если подойти феноменологически к этой картине (не мифологически и не метафизически, как Генон), то мы увидим, что наш круг или та цивилизация, о которой мы говорим — это территория сознания. В отличие от крестьян и ремесленников, которые выстраивают предметный мир на территории периферии этого напряженного сознания, т.е. создают жилище, производят пищу или ткут одежду,  сажают хлеб и т.д., ставя, таким образом между сознанием и «ничто» (которое находится между сферой «υλε» или «чистой привацией», «στερησης» «лишённостью»),  труженики-Демиурги (человеческие и духовные) строят мир предметов.

А воины в отличии от них, ничего не создают, но наоборот  только уничтожают. Если крестьянин сажает хлеб, то воин у него его отбирает в качестве дани. Крестьянин рожает детей, а воин может их взять к себе в армию или украсть жену. Воин пребывает  на войне, которая и есть уничтожение и смерть. На войне ничего не создается, но разрушается то, что есть.

И вот встает вопрос: как воины, которые являются чистыми разрушителями, которые  и являют собой  энгастромитов Рабле, находящиеся в активной оппозиции всему телесному, оформленному и плотному, — могут защищать наш плотный мир и его строй от чего-то? Как?

И я задумался: от чего же воин защищает  и как он защищает Великую Стену? (если говорить на философском языке). И вот, что здесь можно сказать: когда воины  уничтожают какой-то предмет (отбирают, ломают, забирают чью-то жизнь) — они уничтожают «естественную установку».

Эдмунд Гуссерль называл «естественной установкой» наше некритическое представление, свойственное исключительно Новому Времени, о том, что за пределом нашего сознания существует мир автономных вещей, которые можно изучать с помощью физики, ботаники, биологии и других естественнонаучных дисциплин.

То есть, эта «естественная установка» есть наивная вера в автономное бытие материальных предметов вне человеческого сознания. Конечно, нормальный крестьянин знает, что его деятельность — культура и искусство возделывания — есть процесс создания вещей, которых без него нет и не будет, и создавая их он создаёт в тоже время и самого себя. Это некий процесс, в котором если крестьянин перестанет участвовать, не будет задействован  в создании бытия мира, то мира не будет. Правильный сакральный крестьянин знает об этом.

Но какой-то не правильный крестьянин, буржуа, ремесленник, предоставленный сам себе, холуй вполне  может впасть и впадает в эту «естественную установку». Ему тогда будет легко  поверить, что вещи существуют и без него, но сами по себе; что у этих отдельных от сознания материальных точек есть свои законы, свое пространство. Таким образом, придать этой «естественной установке», которая  является для полноценного крестьянина игровой гипотезой, категорию реальности. «Может все и есть, — думает сакральный труженик:  и заложные покойники есть, и вампиры есть, и земля есть, и урожай и семья – все одинаково есть». Имеется такая  возможность автономности и  самостоятельности всего.  Но если убрать род, убрать обряд, то это может легко исчезнуть – знает труженик. Сакральный крестьянин поэтому очень бдительно относится к миру: стоит его отпустить слишком грубо — и мир бросится на тебя и разорвет.

Когда стала прорываться «естественная установка», то западноевропейская культура придала внешним предметам статус самостоятельной онтологии.  И вот именно с этим ложным статусом воин борется и его уничтожает.

Воин уничтожает не предмет, но иллюзию того, что предмет есть сам по себе. Крестьянин в сакральном обществе не впадает в эту иллюзию, но в принципе, в современном обществе  может впасть и впадает. Поэтому воин заведомо уничтожает предмет труженика, показывая ему связь самого предмета  с  субъектом, который его и создаёт, который в его появлении  участвует. Фактически, деструктивная сторона воина, который уничтожает, а не создаёт, убивает, а не рождает, — защищает телесный мир и мир сознания в целом (который в теле пребывает глубже, чем телесный)  от «ничто». Он не даёт полностью утвердиться «естественной установке», как иллюзии автономного бытия внешнего мира вещей  за пределом сознания.

По большому счету, воин наносит удар по «ничто», возвращая ничтожное к ничтожному — но делая это не со стороны самого «ничто», а со стороны всего, со стороны сознания. А через это он не позволяет слишком концентрированному «ничто» ворваться в мир вещей и — самое главное – создать иллюзию, что вещи существуют за пределом труда субъекта-труженика.

Воин говорит: «а вот и не существуют». А если кто-то попытается ему это доказать – воин в ответ просто все уничтожит (труд, другую жизнь, другого воина, включая и уничтожение себя), для того, чтобы продемонстрировать  этим отсутствие ценности и преходящесть телесного мира.

Смысл телесности в том, что она движется – телесность это процесс. Воин же не даёт телесности зафиксироваться слишком надолго, воин не даёт ей окаменеть в той степени, в которой она будет уже неподъемной и окончательно  неподвижной. Он все время подталкивает и возвращает мир к его сущности, а сущность мира – это движение. Соответственно, то «ничто», которое входит как материальность в структуру этого движения, конечно, минерализирует мир и его законы, его структуры и его процессы, пытаясь передать им характер тяжести и неподвижности.

Но на самом же деле, в реальности, это не само «ничто», но это черный зверь, его выходки, его почерк – это черный конь, пребывающий в нас и который соматически тяготеет к наделению всего телесностью и всем, что связано с низшими формами желаний и вожделений, Можно сказать, что черный конь связывает все с некоторым псевдобытием.

Итак, воин выступает хранителем той границы, ниже которой спускаться нельзя. Т.е. он показывает тщету наличия всякий раз, когда наличие начинает мнить о себе, что оно само по себе может существовать без внимательной заботы со стороны сознания и духовных структур, со стороны головы и сердца. Воин отрицает, что  человек есть живот и мир живота, вожделения, материальных атомов, веществ. Против существования автономных  атомов, которые, например в научных лабораториях болтаются в ускорителе без всякого смысла, лишь только  для того, что б открыть  еще одну иллюзорную научную гипотезу. Это и есть  галлюцинации свинополиса.

И сквозь это ложное утверждение и установку в наш мир пробивается тот инфракорпоральный, подтелесный хор недочеловеческих существ, о которых говорил Генон — атакующие мир «через щели в великой стене».

И воины – через войну, через уничтожение, через катастрофы,  через деструкцию, через само свое существование противостоят такой атаке.

Когда смотришь на воина, то понимаешь, что в любой момент можешь погибнуть от него, того, кто в себе несет некий ужас. Не потому, что он хочет конкретно убить, он это может конечно. И даже можно попытаться подумать, что от него могут защитить, папа, полиция, закон,  конституция… А воин смотрит в это время и думает: «что ты несешь?»… И если рискнуть продолжить эту мысль, что где-то внутри нас  существует гарантированное существование, кроме самого воина, который и решает убить или не убить здесь и сейчас, то воин удивится дерзости этих распоясавшихся глупых существ, которые слишком всерьез воспринимают свое телесно-материальное наличие.

Но! Это не разговор воина с низшим сословием. Воин таким образом ведет разговор со своим собственным черным конем, со своей будущей и вожделенной жертвой, которая своим ублюдочным существованием пытается бросить ему вызов.

Интересно, что во время буржуазных революций воинское сословие как таковое подверглось тотальной дискредитации. Фактически, современный мир не знает  воина, но знает только представителей более низших сословий.

Воин — это не «военный», не «офицер» и тем более не «солдат». Это существо, которое при наличии особой удали и для славы может сделать все что угодно. Не больше, но и не меньше: воин живет славой, в славе и для славы. И конечно такому воину никакой закон не писан. У него есть собственный закон, он и есть сам себе закон и он двигается по собственной логике. В дружбе ли с возничим (и это прекрасно), без него или в оппозиции с ним (что, разумеется, хуже).

Несмотря на то, что священство (люди головы) и воины (люди сердца) сегодня агрессивно  отброшены в никуда  «конституцией Нового Времени», воин как «тамплиер Великой Стены»,  по прежнему стоит на страже того, что бы третьей касте (крестьянству и народившейся буржуазии) не пришло в голову строить науку нового времени – с материальными телами, физическими силами, атомами — чтобы в мир не были безвозвратно впущены могущества из-за нижней нигилистической инфернальной границы.  Иными словами, воины осуществляют вот такую особую  надзирательно-истребительную функцию.

Естественно, вместе с Новым временем и буржуазными революциями это сословие воинов, аристократов, noblesse  подвергается постоянной дискредитации (то, что сегодня называют «cancel culture»), то есть воинское начало просто истребляется. Вместо него  возникают наемники, бандиты, мафия — т.е. первертные формы, подчинённые уже совершенно другим принципам. Ими руководит не поиск славы, не мужество, не смелость и даже не бесшабашность (а воины, как мы знаем  должны быть не просто умными, но предельно смелыми и предельно гордыми), но нечто инфернальное и иное. В новое время  появляются совсем иные типы и таким образом защищать Великую Стену от щелей фактически более некому.

Кроме того, сегодня даже говорить о Великой Стене крайне трудно, поскольку воины были фундаментальной преградой, можно сказать – являлись самой Стеной, препятствием  для выстраивания глобальной капиталистической системы, а сегодня их уже  почти нет и вроде как говорить не о чем.

Об этом прекрасно писал Вернер Зомбарт в книге «Герой и торговец». Герой Зомбарта – это типичный метафизический воин, который очень точно им описан как солярный маскулиноид, которого мы и разбираем с вами сегодня.

Ситуация однозначна: доминировать должен либо воин , либо — торговец.

Но важно заметить, что конституция традиции написана духовным третьим началом и в ней доминирует не торговец и не воин. В ней доминирует Философ — жрец, брахман, т.е. представитель первой касты. И именно ему в правильном обществе  подчиняется воин.

Но как воин может подчиняться? Разумеется, не так, как подчиняются низшие касты! Воин подчиняется  потому, что он согласен с аргументацией Философа, поскольку он чувствует, что Философ несет собой нечто прекрасное. Воин подчиняется Философу, поскольку он хочет взять штурмом Мудрость (Софию) — свой тайный исток, который для него в культуре и  обществе представлен именно философским, монашеским священническим началом. Вследствие этого воин уважает и признает справедливость брахмана. И не потому, что он должен формально  ему прямо подчиняться: брахман не имеет на воина  никаких сил и управы. Философ-брахман правит им поскольку он выше воина самого по себе; поскольку он глубже и чище воина. Философ — это чистый Свет. А воин – это еще и огонь. Брахман менее всего связан с материальностью, а воин (при всем своем презрении и ненависти к плотскому) все же более этим затронут, нежели чистый брахман.

И признавая это, воин не урезая своей присущей ему субъектности, самовластия и суверенности личного решения,  в духе симфонии властей он все же признает за носителями духовности некий паритет. Именно так и строится священное трехфункциональное, метафизически-обоснованное и понятое общество, в котором сверху находятся брахманы, а далее — идет власть воинов. При этом надо особо отметить, что это не значит, что философы что-то решают. Нет, решают как раз воины. Философы говорят о том, что разумно, а что не разумно, а вот решают как раз воины, полагаясь только на себя.

Отношение между брахманом и кшатрием, таким образом, это не такая простая вещь. Эта сложная и неоднозначная линия отношений брахман-кшатрий наиболее точно, на мой взгляд, описана у Генона, которому оппонировал Юлиус Эвола. Но и Эволе стоит отдать должное за то чисто воинское мужество, которым он обосновывал  кшатро-центристскую модель, и которая в свою очередь очень содержательно обогатила традиционализм.

А вот все те, кто связаны напрямую с телесным аспектом, с областью вожделения – те должны находиться на третьем этаже. И преимущество на этом третьем этаже должны находиться труженики: сакральные господа домов, семей, имений, наделов, полей и скота. Свободные труженики, свободные крестьяне-земледельцы – именно они составляют  основу традиционного общества. Над ними стоят воины, а  над воинами – Философы.  Но, опять-таки, всякое «над» всегда бывает по-разному. Как в теле: над печенью, селезенкой и желудком стоит сердце и легкие, а над ними стоит голова. Вот такая соматическая модель человека и ложится в основу трехфункционального сакрального общества.

Такая структура общества  как его основа  была разрушена, перевернута и опрокинута в процессе буржуазных революций, когда европейский торговец  захватил впервые  всю власть. О торговцах следует отдельно говорить, поскольку торговец это категорически  не крестьянин, но вырожденец, не имеющий своего  места в традиционном обществе. Одно дело – на ярмарке обменять одни предметы на другие. Но другое дело — ходить профессионально что-то у одних покупать и это же другим профессионально продавать. Только свинья может этим заниматься: это самое неблагородное и омерзительное «дело». Торговец может в правильном обществе лишь помогать труженику. Помочь крестьянину поменять им созданный товар, довезти его с товаром до ярмарки. И крестьянин поблагодарит такого человека чем-то что имеет. Пряником например. Вот ты – «торговец» – съел пряник за свою работу-помощь. Как хорошо: вот твоя телега, сверху небо, снизу земля, птицы поют… Вот это еще приемлемо для правильно устроенного общества, а вот все остальное – пойти купить у одних и продать другим — да еще обмануть и  тех и других по цене, с единственной  целью наживы… это заведомо ужасно.  Как и институт торговли, кафедра маркетинга, институт рекламы… Все это заведомо унизительно для человеческого существа. Ну кто из порядочных людей может этим заниматься? Только «люди» с больным и глупым телом могут увлечься экономикой и ею существовать и питаться. Поэтому наше современное общество не терпит ни воина, ни философа.

Но надо заметить, что это современное общество и крестьянина не терпит. И это все результат того, что сквозь щели в Великой Стене проникли сюда инфракорпоральные сущности и уже сейчас они открыто претендуют на то, что б свои инфракорпоральные законы (замечательно описанные Лавкрафтом, а также в  философских произведениях  объектно-ориентированных онтологов) сначала сделать  базовой эпистемологической основой и парадигмой, а впоследствии – социальной и  политической  технологией.

Мы идем прямиком к этой реальности. Утрата героического начала, чему свидетелями мы являемся сегодня – это на самом деле конец.

Если не будет воинов как разрушителей, то не будет и крестьян как созидателей, а также не будет и философов как носителей высшего метафизического созерцания.

Воины необходимы как необходимо сердце организму. Необходимы они  со всеми своими разными, подчас опасными и тревожными особенностями, со своими герметическими поисками, со своей жестокостью, со своей силой, неукротимым львиным нравом, со своим своеволием. Все эти элементы, которые с одной стороны не желательно воину культивировать, которые  необходимо сдерживать посредством – τιμή и — σοφρωσύνη (как про это писал Платон), но без них-  невозможно ничего.

Воин – это важнейший тип. Интересно, что в Индии, где до сих пор существует кастовое общество, индусы говорят, что кшатрии-воины сейчас чрезвычайно редки как представители этой касты. Они намного реже встречаются, чем даже брахманы. Вот это очень любопытно на мой взгляд. То есть в самой Индии очень трудно найти несколько чистых кшатрийских родов. Иначе говоря – это очень и очень редкая каста. Это очень ценная каста. Для современного мира, для современного общества – наличие этой касты, это однозначный приговор. Но одновременно, без нее – без касты воинов — это заведомая гибель мира.