Разговор об искусстве редко замыкается на эстетике, творческом методе, создании образов. Искусство — прозрачное стекло, через которое видно то, что не вместила в себя реальность: прошлое и будущее, забытое и ещё не воплощенное. Мечта, сон, вера — всё за хрупкой гранью. Тронул стекло, а оно оказалось водной гладью: зарябило всё, что было перед глазами, и уже не понять, где ты, где твоё отражение, где дно растревоженной глади. Жизнь, творчество, время — единая субстанция. Из неё предстоит вылавливать смыслы.
Мы говорим сегодня с Заслуженным художником России, художником газеты «Завтра», членом Изборского клуба, преподавателем Геннадием Васильевиче Животовым. На его палитре история, политика, философия.
— Геннадий Васильевич, один из главных вопросов для любого художника — это отношения искусства и времени. Одни в своём творчестве воскрешают былое; другие, обгоняя время, стараются прозревать будущее, пророчествовать о нём; третьи останавливают мгновение, живописуют настоящее. А как Вы разрешаете этот вопрос?
— Однажды в беседе с другом я выразил недовольство по поводу исторической недостоверности в картине одного современного живописца, на что собеседник ответил, что художник может быть в ответе только за то время, в котором живёт. Действительно, любой художник, даже такой, как Суриков, не может достичь абсолютной исторической достоверности, потому что субъективный взгляд и поэтическое восприятие в творчестве всегда сильнее летописей и архивных документов. А вот то, что художник увидел своими глазами, чему был непосредственным свидетелем, что облёк в своё мироощущение — то и будет подлинным свидетельством времени. Что касается пророчества, то так или иначе оно присутствует у каждого автора, но, на мой взгляд, образ будущего всегда рождается из опыта прошлого и настоящего.
— Существует расхожее утверждение, что Достоевский, несмотря на то, что своей жизнью захватил только девятнадцатый век, сумел предсказать многие проблемы века двадцатого. Есть ли, на Ваш взгляд, художник из двадцатого столетия, который прозрел наше нынешнее время?
— Во-первых, можно долго размышлять о том, что мы считаем «прозрением»: события, новые человеческие типы, новую эстетику? Во-вторых, в чём главная особенность нашего века, осознали ли мы её за первые двадцать лет? Если сойтись на том, что мы сегодня переживаем величайший философский и эстетический кризис, то очень важно вспомнить советского скульптора Дмитрия Цаплина, с которым мне довелось общаться и работать в юности. О нём сейчас говорят нечасто, но именно он, саратовский самоучка, гений, рождённый революционными событиями в нашей стране, проложил ещё сто лет назад пути к горизонту, от которых, к сожалению, отказалось советское искусство. Цаплин шёл от Египта, а это совершенно особое ощущение формы, пластики, времени, особое понимание роли искусства, которое является частью цивилизации, где всё едино: природа, наука, политика, философия, творчество. Именно таково имперское мышление, а Советский Союз всегда стремился к имперскости, но в своей эстетике выбрал, условно, античный путь, на котором искусство становится самоцелью, отдельной сферой, и тогда возникает академизм, из искусства постепенно уходит пульсирующая жизнь. Эта пульсирующая жизнь одухотворяет каждую скульптуру Цаплина. Если он высекает из камня рыбу, то, кажется, скульптор нашел её на дне реликтового моря. Если создаёт грузчика, то такого, который держит на плечах весь мир. Мыслитель у Цаплина смотрит в небеса, а не во прах, как у Родена. Цаплинское творчество доказывает, что нет условного, абстрактного мастерства, мастерство всегда вырастает из мировоззрения, и понимание этого поможет нам преодолеть сегодняшний кризис.
— В продолжение Вашей мысли о пути советского искусства замечу, что у нас культуре давно воцарилось то, что я называю «диктатом античности». Так, изучение любой дисциплины в вузе — философии, филологии, психологии, социологии, искусствоведения, права — начинается с античности и определяется исключительно её наследием. Нас будто пытаются уложить в общую колыбель с Западом, сделать братьями-близнецами, разорвав родовую связь России с Востоком. Думаю, эту тенденцию и пытался переломить Цаплин. Для плавного течения времени необходимо обширное пространство, а если его сжимают или рассекают, то наступает временная аритмия. Каким Вы видите должное пространство России?
— Россия — центр равновесия мира. Её этическая и эстетическая доктрина позволяет ей быть точкой баланса Востока и Запада. Россия — опора для всей человеческой цивилизации, потому что сохранила в себе много спасительного, что другие растеряли. Но России в земном пространстве тесно, ресурсы кормилицы-земли исчерпаемы, потому необходимо возродить наше движение в Космос. А он потянет за собой всё: и науку, и философию, и искусство — впишет их в новую систему координат.
— В искусстве сегодня тоже есть своеобразный диктат — это, так называемое, «современное искусство». Коварство заключено уже в самом термине: сколько бы лет ни прошло, это направление будут называть «современным». Подобно тому, как Фукуяма в своё время объявил «конец истории», здесь пытаются объявить конец истории искусства.
— Да, нелепость в самом названии. Каждое мгновение уносит тебя в прошлое, и как себя ни называй, всё сделанное сейчас уже через миг несовременно. Главное мерило — чувство жизни и творческая самоотдача. Интересно обратиться к истокам явления, к началу двадцатого века, когда искусство делилось не на «современное» и «архаическое», а на «левое» и «правое». «Леваки» — тоже считали себя передовым искусством, искусством перелома. Здесь мне видится такая метафора: представим лист бумаги — одна поверхность правая, другая левая. Но есть ведь толщина листа. Если бы не она, не было бы ни левой, ни правой стороны. Толщина — это и есть жизнь, нужно нырнуть в неё как можно глубже. А если ты всего лишь скользишь по поверхности, неважно, какая она — левая или правая. Уже упомянутый мной Цаплин неслучайно называл кубизмы, фовизмы, супрематизмы, абстракционизмы и прочие «измы» «карьеризмами». Представьте, что художник заявляет: я изобрёл язык, который никто не знает. Но зачем тогда зрителю всё то, что создано на этом языке? Как только пытаешь понять этот искусственный язык, всё распадается, потому что бессмыслица становится очевидной, рушатся идолы композиций, инсталляций, перформансов. Ведь любая форма человеческого бытия есть инсталляция, и не надо подменять проблему жизни в искусстве проблемой искусства в жизни.
— Поражает, что вокруг «современного искусства» — и в этом его живучесть — сложилась целая когорта философов, культурологов, критиков, готовых любой пустяк вознести на онтологическую высоту, любой глупости, провокационной выходке придать статус концепции.
— «Современное искусство» и его предшественники со своими «карьеризмами» довели всё и всех до абсурда. Многие начинали с реалистических портретов, а потом поняли, что надо фокусничать и кувыркаться. Это очень любит «буржуй», который с некоторых пор стал в искусстве главным заказчиком. Его можно разделить на три категории. «Крупный буржуй»: покровитель фокусников от искусства, он покупает пятую копию «Чёрного квадрата» Малевича, дарит Третьяковке и тем самым просто смеётся над тысячами человек из Союза художников. А музейщики обожают «Чёрный квадрат», не потому что он прекрасен, а потому что дорого стоит. «Средний буржуй»: он, как правило, более патриотичен, ближе к реалистам. «Мелкий буржуй»: приобретает на набережной восход или закат, берёзовую рощу или морскую волну и о мастерстве и таланте не задумывается.
— Любой «-изм» — это всегда некая крайняя точка, что-то гипертрофированное. Для «современного искусства», как мне представляется, это нарочитое отстранение не просто от действительности, а от жизненного опыта художника, причём опыта не только биографического, событийного, но и опыта переживаний, размышлений, творческого опыта. То есть можно создать пустоту и списать всё на доступный лишь избранным новый язык. А ведь подлинному зрителю интересен тот, кто больше иных знает, кто глубже понимает, кто острее чувствует.
— Только сейчас я в полной мере осознаю, каким великим делом в советскую пору было приобщение художника к народной жизни: поездки по великим стройкам, заводам, сам я дважды побывал в Афганистане. Всё это потрясало, пробуждало творческие силы. Конечно, молодой художник сам по себе силён, энергичен, в чем-то прекрасно наивен, но когда это ещё помножено на общее возбуждение эпохи… Поразительно, что нынешняя эпоха мало кого так же сильно взбудоражила.
— Но тем не менее важно понять, что идёт на смену «современному искусству». Маятник творческого процесса из одной крайней точки уже качнулся в другую. Реальность возвращается в искусство, только не калькой жизни, не тотальным нон-фикшном, а сакральной реальностью, когда через действительность прозревается бесконечность. Сакральный реализм — единица, в одночасье ставшая равной миллиону. Наверное, что-то подобное в искусстве было всегда, Цаплин — тоже сакральный реалист, но теперь это выходит на первый план, становится определяющим. Я вижу сакральный реализм в Ваших картинах и рисунках, когда ангел вот-вот вспорхнёт с порога деревенского дома, когда в едином пространстве встречаются «Медный всадник» Фальконе и красный конь Петрова-Водкина, когда от затонувшей подлодки «Курск» сквозь толщу воды поднимается в золотом свечении крест.
— Продолжу этот ряд рисунком, сюжет для которого мне подарил Александр Проханов. Однажды в молодости он увидел в подмосковных лесах мерседес времен войны. Он был подбит, искорёжен, и сквозь него за двадцать лет проросла берёза. Русское время, русское пространство, русский лес стремились окончательно стереть следы врага. И это тоже сакральный реализм. Наша жизнь — оболочка, под которой таится множество смыслов. Они прорываются, и чуткие художники их видят, слышат. Всё же мы живём в интересное время, будет трудиться, будем улавливать смыслы.
Беседовал МИХАИЛ КИЛЬДЯШОВ
