Александр Дугин: Краткая история Хаоса. Часть III. Хаос и принцип эгалитаризма

Часть I — Часть II — Часть III — Часть IV — Часть V

Орбитальные системы общества

Важней чертой хаоса является смешение. Применительно к обществу этот результат возникает в ходе упразднения иерархии. В работе «Интернальные онтологии»[1] мы разбирали, как рождаются нерешаемые социальные проблемы и конфликты после того, как орбитальная структура общества заменяется на горизонтальную проекцию. Орбитальность взята как метафора движения планет по своим траекториям, что в случае объемной модели не порождает никаких противоречий даже тогда, когда планеты находятся на одном и том же луче, проведенном из центра вращения. Именно орбитальность позволяет им свободно продолжать движение. Если же спроецировать объем на плоскость и забыть об этой процедуре, сложится впечатление, что планеты столкнутся друг с другом. И соответственно возникнут эффекты такого столкновения.

Применительно к обществу это дает ситуацию, тщательно изученную социологом Луи Дюмоном в его программной работе Homo Hierarchicus[2], а также в его «Эссе об индивидуализме»[3]. В индийском обществе, где сохраняется принцип орбитальности, представленный в системе каст, конфликта и противоречия между идеалом личной свободы и строгой регламентированностью общественной жизни для разных слоев и типов общества, не прослеживается даже отдаленно. Равно как не возникало их в институте христианского монашества наряду с сохранением средневековой системы сословий. Просто свобода и жесткая система социальных обязательств и границ помещались на разные уровни, не создавая никаких противоречий и коллизий. Оставаясь в обществе, то есть двигаясь по социальной орбите, человек был обязан строго следовать вплоть до мелочей кастовым принципам. Но если он выбирал свободу, то для этого выделялась особая территория – личной аскезы (иночество в христианстве, отшельничество саньясинов в индуизме, сангхи в буддизме и т.д.), что считалось вполне легитимной и социально принятой нормой. Но личная духовная реализация располагалась на иной орбите, никак не умаляя сословной организации.

Дюмон показывает, что проблемы начинаются именно тогда, когда в западно-европейском обществе начинает преобладать демократический эгалитаризм, и буржуазные представления вытесняют средневековый иерархический порядок. Теперь вопрос свободы и иерархии проецируется на плоскость, что делает проблему принципиально нерешаемой. Индивидуалиастическое общество стремится приписать свободу уже не избранным аскетам, а всем своим членам — путем упразднения сословий. Но такое расширение индивидуальной свободы не вне общества (в лесу, в пустыни, в монастыре), а внутри него, порождает еще большие ограничения. Все индивидуумы, помещенные на одну плоскость и лишенные своих орбитальных — кастовых — маршрутов, сталкиваются друг с другом случайным образом, еще больше ограничивая своей свободой свободу другого — причем хаотично и беспорядочно.

Такой догматический индивидуализм все равно порождает иерархию, но только на сей раз основанную на самом низменном критерии — либо на деньгах (как в либерализме), либо на месте в партийной иерархии — в тоталитарных обществах социалистического толка. И от того, что подобная фактическая иерархия складывается в эгалитарной культуре, она воспринимается еще более остро, поскольку представляет собой логическое противоречие и вопиющую несправедливость.

Буржуазный порядок есть буржуазный хаос

Здесь снова мы имеем дело с парой — порядок/хаос. Эгалитаризм разрушает качественный иерархический порядок, социальную орбитальность. Тем самым он порождает именно хаос — случайные столкновения индивидуумов друг с другом. При этом взаимодействие между ними сводится к наиболее низменным — телесным — уровням, поскольку именно они являются общими для людей разных культур, типов и духовных ориентаций. Носители более тонкой организации, занимающие в иерархических обществах место элиты, сбрасываются на телесное дно, где вынуждены обретаться среди существ, намного более грубых. Это и есть смешение или проекция орбитальных типов на плоскость.

Причем высшие типы, естественно, тяготятся таким своим положением и создают вокруг себя социально-психологические вортексы. Не имея легитимного места, они начинают подстегивать хаотические процессы. К этому следует добавить неупорядоченный поиск тотальной свободы, которым все предлагается заняться не в особой — аскетической — зоне, а в самой гуще общества. Это еще более усугубляет хаос в обществах эгалитаристского типа.

Классическая демократия полагает, что решение этой проблемы следует искать в построении новой — на сей раз демократической — иерархии. Но такая вторичная иерархия больше не является орбитальной, объемной и качественной, а строится на основании материально-телесного признака. Это горизонтальная «иерархия», которая не преодолевает хаос, а напротив, делает его все более ожесточенным. Главным критерием в таком буржуазно-эгалитарном обществе (декларирующем равенство возможностей) становятся деньги, то есть обобщенный эквивалент материального богатства. А всякая иная иерархия жестко отвергается. Но расслоение общества на правящих богачей и подчиненных бедняков, вплоть до сведенного практически к рабским условиям жизни пролетариям, не снимает противоречий. И в этом социалистические теории и марксизм совершенно правы: в капитализме классовый антагонизм только растет, так как богатые богатеют, а бедные беднеют.

Эгалитарный хаос не снимается переходом от классической иерархии к иерархии денег, но напротив, выливается в ожесточенные классовые войны. Где хаос, там война, как мы уже многократно это отмечали. Поэтому развиваясь по своей автономной логике капитализм не может не порождать череду системных кризисов, двигаясь к финальному коллапсу. Хаос берет свое.

Социалистический хаос тоталитарной бюрократии

Альтернативная, но также эгалитаристская модель социализма предлагает решить проблему через упразднение даже материальной денежной иерархии, настаивая на полном имущественном равенстве. Здесь отрицается всякая иерархия, и классовый антагонизм предлагается снять с помощью упразднения всего класса капиталистов. Коммунизм мыслится как мирный утопический хаос, в котором противоречий не будет и будет торжествовать полное равенство.

Это, однако, противоречит природе хаоса, которая проявляется именно в неупорядоченном столкновении. И чем более плоской — как в коммунистических теориях — будет общественная модель, тем более взрывным будет проявление хаоса.

Это мы видим в уровне насилия в коммунистических обществах, который проявлялся в системных репрессиях, а также в создании партийных бюрократических иерархий, обусловленных прежде всего необходимостью жестоко карать — вначале классовых врагов, а затем, просто несознательную часть общества.

И капитализм, и коммунизм, в их классических версиях в своих по-разному эгалитаристских системных пытаются упразднить иерархию (орбитальность), но при этом укротить хаос, сделать его предсказуемым, контролируемым и «мягким». Однако это противоречит природе хаоса, который ориентирован против любого порядка — даже горизонтального.

Радикальный эгалитаризм Постмодерна: феминизм, экология, трансгуманизм, ООО

Новая демократия, о которой уже шла речь, исходит из того, что предыдущие эгалитаристские проекты — как буржуазный, так и социалистический — не справились со своей миссией, и вместо полного упразднения иерархии перелицевали ее в новых формах. Капиталистические общества создали из богачей новый правящей класс, а социалистические режимы породили новые иерархии партийной номенклатуры. Тем самым поставленная цель была не достигнута. С этого и начинается Постмодерн.

В Постмодерне или в новой демократии проблема равенства ставится с новой остротой и с учетом предшествующих этапов и социальных экспериментов. Так появляется теория о необходимости радикализации равенства, то есть о переходе к еще более горизонтальной общественной модели, откуда изымается всякая вертикальность — даже двухмерная и материалистическая. Это ведет к четырем главным трендам новой демократии

· равенству полов,

· равенству видов,

· равенству людей и машин,

· равенству объектов.

Равенство полов реализуется через феминизм, легализацию гомосексуальных браков, трансгендеров и продвижение повестки ЛГБТ+. Пол перестает быть орбитальным отличием, где мужчины движутся по своей орбите, женщины — по своей, но и те, и другие смешиваются случайным образом в хаотической массе гендерной неопределенности и переменчивой цепочке временных игровых идентичностей.

Глубинная экология стремится уравнять людей с другими животными видами и, шире, с другими явлениями окружающей среды, сведя человечество к сугубо природному явлению или подчас, даже к вредной аномалии.

Трансгуманизм стремится приравнять человека к машине, и настоять на его равенстве с техническим аппаратом, пусть и довольно совершенным. Но прогресс в технике и генной инженерии, а также успехи в цифровой области позволяют создать более совершенные мыслящие системы, что делает человека своего рода историческим атавизмом.

И наконец, объектно ориентированная онтология отрицает субъект как таковой, считая человека случайной некоррелированной ни с чем единицей в чисто хаотическом и иррациональном множестве всевозможных объектов.

Гендерный хаос

Гендерная политика призвана упразднить иерархию в области пола. Этого можно достичь тремя путями, которые и определяют основные тренды в этой области:

· полностью уравнять во всех отношениях мужчин и женщин (радикальный феминизм);

· сделать пол вопросом индивидуального выбора (трансгендеры);

· упразднить пол вообще в пользу нового типа бесполых существ (киберфеминизм).

В первом случае в обществе устанавливается жесточайший гендерный эгалитаризм. При этом женские и мужские индивидуумы перестают отличаться друг от друга по социальным признакам, что с необходимостью порождает гендерный хаос. В такой ситуации кто-то еще может продолжать настаивать на своем поле и его особенностях (например, женщины, стремящиеся увеличить объем своих прав именно как женщин), кто-то просто индифферентен к половой идентичности, а кто-то требует ее полного упразднения. Это порождает высокую турбулентность и непрерывные столкновения хаотических индивидуумов между собой в условиях гендерной неопределенности. Очевидно, что конфликты растерявшихся атомов в такой ситуации не снижаются, а нарастают как снежный ком.

Политика превращения половой идентичности в вопрос личного выбора — с расширением практики анатомических операций по смене пола на новые и новые категории, вплоть до детей — ведет к тому, что половая идентичность становится своего рода легко заменяемой параферналией, аналогом модного костюма. Пол меняется также легко как одежда в новом сезоне, а значит, человек начинает пониматься как сущностно бесполое существо, и эта бесполость составляет его природу, сводимую к чистой индивидуальности.

В таком случае именно трансгендеры выступают как социальный норматив. Напряжение, присущее полову как таковому и связанной с ним психологией, здесь распределяется между индивидуумами, которые сталкиваются друг с другом без всяких упорядочивающих алгоритмов. Притяжения и отталкивания людей перестают подчиняться каким-то нормам, и все общество превращается в пансексуальное поле вибраций сущностно бесполых единиц. Нечто подобное в качестве идеала описано у Делеза и Гваттари.

И наконец, философски ответственные феминистки — такие как Донна Харруэй, объединенные под условным названием «киберфеминизма», предлагают вообще отменить пол, так как любые его формы — включая гомосексуализм, трансгендеров и т.д. — основываются на дуальном, асимметричном и иерархически организованном коде[4]. Постмодернистская мысль приходит к заключению, что любое различие уже есть само по себе есть неравенство, а значит, кто-то всегда будет выше, а кто-то ниже. Чтобы упразднить это, необходимо абсолютизировать и нормативизировать кристально бесполое существо. Но человек и животное таким стать не могут. Следовательно, делают вывод киберфеминистки, надо упразднить человека и поставить на его место киборга, человекоподобную машину. Здесь радикальный феминизм напрямую смыкается с трансгуманизмом.

Все эти направления не альтернативны, но развиваются параллельно. И легко заметить, что все это многократно усугубляет хаотичность систем новой демократии.

Экохаос

Современная экология применяет эгалитаризм к иной области. На сей раз под вопрос ставится не гендерная идентичность (неравенство мужчина/женщина), но видовая – человек/ окружающая среда. Экология требует смягчить, а то и вовсе упразднить это неравенство. Самые крайние версии фундаментальной экологии выдвигают идею о том, что человек представляет собой порочную линию эволюции природы и должен быть упразднен как аномалия.

Человеческая деятельность приводит к загрязнению окружающей среды, истреблению экологических ландшафтов и множества животных видов. Человек засоряет мировой океан, вырубает леса, тревожит недра земли и способствует мутациям атмосферы, в частности, озонного слоя. Экологи предлагают пересмотреть тезис о том, что «человек есть вершина творения и пик эволюции», и принято за аксиому, что человек — одно из явлений природы наряду с другими, а значит, перед лицом природы он имеет ряд приницпиальных обязательств.

Ранее человек и природа мыслились как две различные области — две орбиты. Сфера разума и сфера земной материальной среды не пересекались. Философ Дильтей предлагал строго развести науки на науки о духе (Geistwissenschaften) и науки о природе (Naturwissenschaften) — каждая область нуждается в своих алгоритмах, принципах, семантических структурах[5].

Экологи требуют отменить эту иерархическую дистанцию и как минимум уровнять в правах дух и материю, мыслящие и немыслящие виды жизни. А кроме того, настаивают на радикальном пересмотре отношений с окружающей средой: она не зона экстернальности, но экзистенциальный ландшафт человеческого бытия. Человек вписан в природу, а природа в человека. И эти взаимные отношения должны быть равными и обратимыми.

Так экологическая мысль стремится упразднить еще одну асимметрию, свести человека до животного вида, до элемента природы. Человек перестает быть центром и превращается в периферию — наряду со всеми остальными природными явлениями. Так сам человек становится средой, природным габитусом.

Крайние версии экологии идут еще дальше, и считают человека антиприродным явлением, угрозой для окружающей среды. Поэтому чтобы планета жила, человеческий род требуется истребить или как минимум существенно сократить. Иначе не избежать перенаселения, планетарной катастрофы и исчезновения самой жизни.

Такой экологический подход — в умеренной версии — представляется вполне разумным и привлекательным. Однако отказ от иерархии и в этом случае превращает природно-человеческий ансамбль в хаос. Сама природа не имеет ярко выраженного центра — в ней всё находится на периферии, и поэтому сближение с ее имплицитной логикой (например, в постмодернистской философии Делеза, где речь идет о приоритете клубневого ризоматического принципа) ведет к дальнейшей хаотизации человека и человеческого общества. Переходя от пасторальной идиллии к более ответственным формам экологической мысли, мы начинаем замечать, что природе присуща агрессивность, жестокость и могущественная аморальность раскрепощенных стихий. Природа может улыбаться, но может и гневаться — и все это совершено независимо от поведения человека и никак не коррелируя эти состояния с ним и его разумом (экология категорически отрицает любой намек на антропоцентризм). Поэтому некоторые экологические теории — прежде всего относящиеся к глубинной экологии — прямо провозглашают законы черной и слепой агрессии, преобладающие в природе, образцом для организации и человеческой жизни. В философии Постмодерна такой поворот от гуманистической пасторали к садистически-деструктивным картинам называется обобщенно «черным Делезом», поскольку в некоторых пассажах этого яркого философа можно встретить доведенные до крайности ницшеанские мотивы воспевания жизни как потока слепой всеуничтожающей агрессии.

Хаос умных машин

Степень хаоса повышается и по мере того, как складывается философия трансгуманизма, начинающая с постановки знака равенства между человеком и машиной. Здесь преодолевается еще одна иерархическая орбитальность.

Представления о близости человека и машины сложились у мыслителей Нового времени задолго до современного трансгуманизма. Материализм и атеизм подталкивали именно к такому толкованию человека — как совершенной машины.

Прямо об этом заявил французский философ Ламетри, назвавший свою программную работу «Человек-Машина»[6]. Этот тезис стал обобщением такого направления в медицине как «ятромеханика» или «ятрофизика» (Дж. Борелли, У.Гарвей и т.д.), где различные органы человеческого тела представлялись в виде аналога рабочих инструментов: руки и ноги — рычаги и шарниры, легкие — кузнечные меха, сердце — насос и т.д. Дакарт еще ранее настаивал на том, что животные представляют собой механизмы, которые легко в будущем можно будет высчитать и создать их прямые — и даже более совершенные — аналоги. Но разум человека — его субъектность — Декарт из этой картины выносил за скобки. Ламетри идет дальше и Декарта, и «ятромехаников», и предлагает рассматривать человека целиком — а не только его тело, как машину. Да, у этой машины есть еще не распознанный двигатель, рассудок, управляющий всем механизмом, но со временем и он должен быть вычислен, а следовательно, будет создан его муляж.

По мере изучения психиатрами функционирования мозга позднее идея о механической структуре рассудка была еще более развита, а обнаружение синапсов в коре головного мозга считалось подтверждением того, что наука подошла к разгадке функционирования сознания.

Отталкиваясь от фигуры Человека-Машины, материалистическая наука развивала именно машинную составляющую — как в телесном организме, так и в области психики и неврологии. В психиатрии получила хождение теория «машины Гельмгольца», которая развивала тезис Ламетри с гораздо большей степенью детализации механической структуры в человеке.

К концу ХХ и началу XXI века нейробиология, когнитивистика, цифровые технологии и генная инженерия подошли вплотную к тому, чтобы создать макет той машины, о которой говорил Ламетри. Но все же некоторая неопределенность относительно Искусственного Интеллекта как муляжа сознания сохранялась. Так в области Искусственного Интеллекта были выделены две области –

· зона накопления, хранения и систематизации данных,

· нейросети, способные создавать семантические структуры (например, искусственные языки) самостоятельно, без участия оператора.

Первая зона иногда называется «слабым Искусственным Интеллектом». По своему быстродействию и способности хранения и манипуляции с данными он далеко превосходит человеческий мозг. Но он лишен воли, которая вместе с разумностью представляет собой необходимый компонент субъекта. А так «слабый ИИ» технически многократно сильнее человеческого. И все же это только Машина, хотя и превосходящая Человека-Машину.

Но подлинно сильным ИИ становится тогда, когда «слабым ИИ», то есть структурой манипуляцией данными и контролируемыми технически процессами, будет управлять не человеческий оператор, а могучая нейросеть. Это — сильный Искусственный Интеллект. Тут появляется фактор воли. Машина уже в полной мере становится Человеком. Теперь это Машина-Человек.

Полный переход от гипотезы Человека-Машины к построению Машины-Человека и есть момент Сингулярности, о котором говорят современные трансгуманисты. Как только этот момент настанет, разница между человеком и машиной, между организмом и механизмом будет упразднена. Как некогда обезьяны (согласно дарвиновской теории) породили человека, взявшего в руки инструмент и открывшего тем самым новую страницу истории, в Сингулярности человек передаст эстафету дальше — Искусственному Интеллекту.

Но такой переход представляет собой предельный риск. Человек и машина на какое-то время оказываются на одной плоскости, сталкиваясь между собой. Человек не сразу ослабнет до такой степени, чтобы полностью довериться машине, которая вполне может принять решении о нецелесообразности дальнейшего существования этого вида. Например, если нейросеть познакомится с учением глубинных экологов. А сам сильный Искусственный Интеллект не сразу получит полную энергетическую автономию и независимость от hardware, и даже от операторов. Хаос, который наверняка последует в такой ситуации, многократно описан в фантастической литературе и наглядно предвосхищен в кинематографе — в «Матрице», «Безумном Максе» и т.д.

И снова эгалитаризм новой демократии неминуемо ведет именно к хаосу — к агрессии, войне и жестокости.

Хаос объектов

Самыми честными среди постмодернистов и футурологов являются представители критического реализма (или объектно ориентированной онтологии). Они доводят материализм Нового времени до логического конца и требуют полной отмены субъекта. К.Мейясу замечает, что вся философия и наука, даже самые эгалитаристские и прогрессивные, не могут выйти за пределы корреляции[7]. Каждому объекту обязательно подбирается коррелят — пара, либо в области ума (классический позитивизм), либо среди других объектов. Мейясу и другие критические реалисты (Г.Харман, Р.Брассье, Т.Мортон, Н. Лэнд и т.д.) предлагает вообще отказаться от поиска корреляций и погрузиться в объект сам по себе. Для этого необходимо окончательно порвать с центральной позицией рассудка и отнестись к сознанию как объекту среди других.

На практике, это возможно только через полную ликвидацию человека как субъекта, носителя разума. То есть человек мыслится отныне как такой же загадочный непознаваемый произвольный и ни с чем не соотносимый объект как все вещи внешнего мира. При этом Мейясу критикует даже Делеза, считая, что тот чрезмерное значение уделяет жизни. Жизнь это уже нарушение глубинного молчания вещи, попытка что-то сказать, а значит, привнести неравенство, создать предпосылки иерархии и орбитальности. Отсюда предложение объектно ориентированных онтологов не просто упразднить человека, но отказаться от центральности жизни.

Теперь даже хаоса биологических видов, лишенных человеческого центра, оказывается недостаточно. Следующая — и логически последняя — ступень эгалитаризма — требует отказа от жизни, в том числе и природной. Ярче всего эту тему развивает Ник Лэнд[8], сводящий генезис жизни и сознания к геологической травме, которая будет преодолена через извержение земной лавы и прорыва земного ядра сквозь оболочку остывшей коры. По Лэнду, история жизни на земле и в том числе человеческая история — лишь малый фрагмент в геологической истории остывания планеты и ее стремления вернуться к плазмообразному состоянию.

В этой модели происходит переход от апологии биологического хаоса к триумфу хаоса материального. Отмена всех видов иерархий и корреляций достигает апогея, а доведенный до логического предела эгалитаризм выливается в прямое торжество мертвого хаоса, уничтожающего не только субъекта, но и жизнь.

Эгалитаризм столбовая дорога хаоса

Гендерная, экологическая и трансугманистическая повестка являются неотъемлемыми чертами новой демократии уже сегодня. А движение к финальному упразднению субъекта и жизни вообще представляет собой уже отчетливо намеченный, но все же вектор будущего. Эгалитаризм несет в себе движение к хаосу во всех его видах. И всегда — вопреки начальным и чисто полемическим идиллиям — хаос выступает как синоним вражды (νεῖκος) Эмпедокла, то есть эквивалент войны, агрессии, разрушения и уничтожения.

Уже упразднение сословных иерархий, помещающее людей духовной и воинской природы на одну плоскость с крестьянами, ремесленниками и чернорабочими, порождает противоестественную социальную среду, где происходит беспорядочная толчея телесных импульсов — поскольку у людей разных природ общим — и то только по видимости — является лишь тело. В буржуазном обществе включены гетерогенные элементы, которые не могут не размывать его системное функционирование. И более того, отсутствие высших орбит не дает и низшим орбитам удерживать свои траектории. Раб без Господина (в формуле Гегеля), перестает быть Рабом, но не становится и Господином. Он впадает в панику, начинает метаться, то имитировать Господина, то возвращаться к привычном сознанию Раба. Это уже состояние хаоса.

По мере усиления эгалитарных тенденций хаос только нарастает. И новая демократия — в ее постмодернистском выражении — все более и более открыто признает, что ведет дело именно к хаосу и повышению его градуса. А никак не наоборот. Если классические либералы уповали на невидимую руку рынка, которая якобы упорядочивает хаотическую деятельность отчаянно конкурирующих друг с другом субъектов рынка, то новые либералы открыто стремятся к тому, чтобы турбулентность системы возрастала и возрастала. Именно это становится идеологией и стратегией глобализма.