Отценачальник изумления
Александр Дугин
От нас зависит сейчас, продолжится ли мамлеевское время, которое и есть настоящее русское время, ведущее не обязательно в вечность, но куда-то точно ведущее
«Господи, когда же я к тебе улечу?!»
Юрий Мамлеев, «Человек с лошадиным бегом»
Уход глубже: обратная сторона плоти
Произошло очень важное событие: ушел Юрий Витальевич Мамлеев. Вы знали его? Нет, вы просто не могли его знать. Едва ли он знал себя сам. А тем более кто-то еще…
Кто он? Патриарх (отценачальник) ужаса, глашатай бездны внутри, раздвигающий завесы материальных толщ. Он тот, кто смотрел глубже. Глубже, чем что? Чем что бы то ни было из представимого, познанного, продуманного, описанного, воспринятого. Всегда на шаг глубже.
У Мамлеева не было детей, так как он не хотел зачинать в мире плоти; он хорошо знал ей цену, слишком. Он пронзительно проживал нежность плоти и то, что таится у нее внутри, ее загадку. Он знал ее ужас. Это обратная сторона Земли. Китайцы говорят: Земля обращена к людям спиной, небо — лицом. Но есть лицо Земли. Его не видел никто. Никто — кроме Юрия Витальевича Мамлеева. Какое оно, это лицо Земли, всегда обращенной к нам спиной? В ней обитают те, кого Мамлеев назвал титанами.
«Самойлов любил их всех принимать. Он суживал свои глазки, так что они выкатывались внутрь, в свое пространство, чтоб не видеть гостей. Как смеялся тогда Самойлов, любуясь их тенями! Это было его тихое развлечение, почти отдых, потому что, хотя жизнь его была скована гробами, в ней был непомерный свет, отрицающий все живое. И Самойлов всегда улыбался этому свету в себе такой улыбкой, что многое зачеркивалось в мире. Он никогда не искал лики Арины Варваровны, считая, что это не для него.
Он думал, правда, о высшем, верхнем лике, но его не было. А когда его не было, тиканье часов в ушах Василия превращалось в звон. Этот звон не напоминал о душах умерших.
«Сорвать, сорвать гробы, — думал Валерий, отлетая то в сторону, то к югу. — Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!»
И от его плевков смывались города.
Он любил превращать проклятие в акт благодати.
Но из гробов никто не выходил. Только черно-красные тени порой, как проекции демонов, восходили от гробов к звездам, как будто вокруг курили и жгли костры, заклиная…»
Это отрывок из рассказа Мамлеева «Титаны», небольшого и изящного произведения, где наглядно, почти физически, видно, как превращается в акт благодати проклятие; как изнутри всходит лицо Земли.
В каждом рассказе Мамлеева обязательно присутствовали покойники и гробы. Покойники разные — часто знойные, иногда глумливые, то понявшие, что с ними произошло, то все еще нет… Как странно видеть писателя, который, видимо, с младенчества вместо «мама» произносил слово «умер» и всю жизнь жил только и исключительно смертью, лежащим в гробу. Спокойно и сдержанно. Мамлеев никогда не смеялся. Наверное, не умел. Он часто писал о ледяном хохоте, который слышится время от времени с той стороны, и, наверное, остерегался рассмеяться так же. Не хотел попусту пугать.
Мамлеев взглянул не только в лицо Земли. Его чрезвычайно интересовало и то, что лежит по ту сторону неба. Спина неба. Что было до неба и что выше неба. Поможет ли сейчас смерть узнать это? Он надеялся, что да. Но кто знает? Какие кондиции для этого более приспособлены: в жизни или потом? Или вообще все равно: заглянуть на небо с обратной стороны, которую оно тщательно прячет, — в равной мере дерзкая затея как для живого, так и для покойника. Но только не для Мамлеева.
Юрий Мамлеев и его дубль
Часто так говорят об умерших — ярких умерших, значимых: «с ним ушла эпоха». С Мамлеевым ушло отсутствие эпохи, на нем заканчивается не время, но безвременье. Это пронзительно ощущалось на похоронах и поминках. Поминки были веселые, как в его рассказах и повестях: все смеялись, чокались, пели, читали стихи, провозглашали тосты за никому не известных людей и существ, за потустороннее и неопределенность, казалось, вот-вот сам виновник торжества войдет в зал и сядет незаметно на стул, поглаживая кота. Время заблудилось. Мамлеев — свидетель этого. Когда это произошло? Есть много версий.
Ясно одно: в 60-е годы ХХ века в мире что-то произошло. Что-то очень важное, необратимое, непоправимое, фатальное. Что-то, но что — неизвестно. Никто не заметил. Лишь Юрий Мамлеев. Заметил — и… изумился. Это стало началом и концом его посланий.
В литературе Мамлеев записывал не поток сознания, не плоды искусно проделанного психоанализа и тем более не социальную сатиру, не карикатуры на окружающую его дикость. Он излагал свое изумление. Он на мгновение вышел из ума (из-умление) и больше назад не возвращался. Там, за границей ума, он обнаружил, что во всем есть явно что-то не то и с миром произошло нечто столь важное, что в голове не укладывается. В этом изумлении он прожил до последнего дня. В оставленный когда-то ум он так и не пришел, хотя на окружающих продолжал производить вполне благое впечатление — особенно с возрастом. Время от времени спонтанно его мягкие созерцательные глаза наливались пронзительным желтым светом, который неявно и милосердно советовал тем, кто мог случайно его зафиксировать: бежать, немедленно бежать, пока не поздно, бежать… Слава богу, он загорался редко.
Чтобы быть благопристойно похороненным, Мамлеев создал в последние десятилетия своего социокультурного клона: русского писателя-патриота, прилежащего сложным философским и метафизическим штудиям, иногда пограничным, но в рамках уместного. Сам едва вынося бездну и зная, какие чудовищные трансформации она в себе несет, он подумал, что лучше ее прикрыть салфетками или фланелью. Там под фланелью что-то копошилось время от времени, а из зеркала раздавались не принадлежащие никому голоса, но в целом история с клоном выглядела правдоподобной. Клон даже начал цензурировать раннее творчество и южинский историал в сторону благопристойности. Клон умер 25 октября 2015 года. Мамлеев остался. Более того, Мамлеев вернулся.
Время заблудилось. Чтобы распутать клубок, следует вернуться к началу. Итак, как все начиналось:
«Сплошная черная ночь опустилась над нами.
Николай Семенович прилетел.
Как тих и развратен его лик, когда он смотрит в окно нашего жилья! Почему он не свалится с этой ветки, а вечно поет?!»
(«Титаны»)
Действительно, почему? Почему не свалился, почему поет вечно?.. Это нам отныне и предстоит выяснить.
Мамлеевское время: бездна 60-х
Вернемся на стартовые позиции. Юрий Мамлеев в 60-е (или несколько раньше) обнаружил, что бездна разверзлась, что мы повисли в пустоте, а под нами зияет пасть кромешной ночи. Этому он изумился, прилетевшему Николаю Семеновичу изумился. Мир ограничен со всех сторон бездной, бытие небытием, жизнь смертью. Но этот предел напоминает о себе не всегда. Мы сталкиваемся с ним в исключительных случаях. И это есть исток неистовой истошной боли. «Боли номер два».
Неважно, какое время было до этого, но с этого момента началось мамлеевское время, время Мамлеева. Старательно всматривались в бездну, пытаясь различить узоры абсолютного мрака, и сам он, и его сподвижники, изумленные не менее его. Но все же именно он, Юрий Витальевич Мамлеев, был первым, был отцом изумления, господином охватившего избранников световидного луцидного безумия. Лучи небытия, пронизывающего бытие, сложились в четко различимую фигуру. Дно рухнуло, обнаружив свое отсутствие, — там, где казалось только что самым плотным и надежным, самым материальным и материалистическими из возможного. Смерть ворвалась в самую гущу жизненного мира, ожила. Покойники зашептались, сумерки обрели плоть. То, чего нет и не могло быть, угрожающе зашевелилось.
Мамлеевское время пошло. Время — это семантическая секвенция. То есть чисто логическая конструкция. То время, в котором нет смысла, не существует. Всякое время, с которым мы имеем дело, размечено смыслами. Поэтому и бывает нам скучно: содержание времени, события, смыслы запаздывают. Или, напротив, не знаешь, как пролетели годы, — так все завертелось, одно за другим. Это быстрое время, веселое. У каждого времени своя мера. У глупого время измеряется количеством глупостей, у банального — банальностей, у страстного — страстей. Мера мамлеевского времени — его тексты. Текст за текстом отмечали интервалы исследования изящной полноты мрака. Каждый поворот этого времени открывал новые и новые просторы, горизонты, мириады свежих безымянных существ и целых родов, народившихся и на глазах сгинувших планет. Так прошла эра «Человека с лошадиным бегом» и наступил век «Ковра-самолета», столетие «Голоса из ничто», сменилось тысячелетием «Шатунов». Это время — как любое время — длилось бесконечно — пока видения выстраивались в строки, а строки зачитывал невероятный Юрочкин голос. Это время текло в особую мамлеевскую сторону: туда, куда явно ничего течь не должно.
Но вопрос был поставлен ребром. Какой-то навязчивый цепенящий ледяной вопрос, который не расшифровать. «И все так стало прекрасно в жизни моей молодой», как говорил Евгений Головин, родом из этого времени, из этой бездны. На одном семинаре «Нового Университета» мы вместе с Головиным и самим Юрием Витальевичем (или это была его голограмма?) затронули вопрос о мамлеевском времени. Мы обсуждали такой концепт, как «инфернальный пейзаж». Были выдвинуты две гипотезы: открытие мамлеевской бездны как-то связано с советской (антисоветской, параллельной) Москвой 60-х, пейзажи которой только и смогли стать адекватным антуражем для соответствующего дискурса, или это было акциденцией, теоретически второстепенной, а сущность послания Мамлеева можно было бы изложить и с помощью других временных и географических декораций. Головин с некоторой дистанцией был согласен со мной, что мамлеевское начало органично слито с Москвой 60-х, а инфернальные пейзажи невоспроизводимы на основании иного эмпирического материала — например, увиденной Мамлеевым-эмигрантом Америки или перестроечной и реформаторской России, куда он вернулся (вернулся ли?). Сам Юрий Витальевич защищался, отстаивая свою позднюю стратегию, утверждая, что инфернальность — состояние внутреннего мира субъекта. Я остался при своем убеждении: только увиденная Мамлеевым советская среда 60-х способна передать сущность того послания, которое стало его судьбой. Оно непереводимо, неразрывно связано с тем моментом. Бездна раскрылась там и тогда.
Возвращение внутрь времени
Те, кто знают творчество Мамлеева, наверное, обратили внимание на следующий важнейший факт. Только единственное произведение, написанное до эмиграции, он так при жизни после возвращения в Россию и не опубликовал. Это повесть «Что сверху, то и снизу». Это поздний доэмиграционный Мамлеев. Это его акме, его кульминация. В нем описывается, как в России 60-х годов свершилось самое важное событие мировой истории. Пересказать это невозможно. Но именно потому, что это главное, возвратившийся Мамлеев решил это скрыть. Вот почему, когда он уехал, время — мамлеевское время — остановилось. Замерло. Все, что случилось со страной, с нами, с ним самим после эмиграции и после возвращения из эмиграции, не имеет ровным счетом никакого значения. Все осталось там. Вторая половина была сокрытием первой. Мамлеев жил и продолжал жить, живет и сейчас в Москве 60-х годов. Это и есть настоящая вечная Россия, один раз за всю историю соприкоснувшаяся с Россией временной, преходящей, включенной в гносеургические циклы. Русские всегда знали, что это пересечение должно произойти. Весь Серебряный век был культурой ожидания. Но к тому времени, как появился Южинский переулок и тот самый дом, которого больше нет, всех тех — дореволюционных, думающих, видящих людей русского Серебряного века, тех, кто мог бы засвидетельствовать событие, — уже не было в живых, или они доживали, загибаясь, в эмиграции. Был только Мамлеев. Единственный русский человек, наделенный сознанием в мире, где наконец-то начало что-то происходить, но увидеть это было больше некому. Мамлеев увидел. Если мы хотим знать, чтò именно, обратимся к мамлеевскому времени — конкретно к тем рассказам, стихам, повестям и роману «Шатуны», которые были написаны до отъезда. Остальное — апокрифы. Подлинный Мамлеев и подлинно мамлеевское время — это только тогда. Оно, конечно, продлилось, но больше остальными метафизическими, которые остались. Остались на месте бездны, наделенные знанием о ней. Последним, кого подвели к ее краю и показали, что у нее внутри, был я.
Возвращение
После того, что обнаружил Мамлеев, после его структурированного изумления, времени быть не могло. Либо время должно было быть мамлеевским, либо это был бы симулякр времени, бессмысленная длительность. Мы боролись, чтобы это время длилось, чтобы его семантика развертывалась — поворот за поворотом, спираль за спиралью. Но что-то сдерживало нас. Быть может, сам патриарх русского ужаса не хотел, сомневался, колебался или что-то еще…
В любом случае, сейчас у нас есть уникальный шанс возвратиться к вечному в Мамлееве, к тому, что не ушло и не могло уйти, к тому, что составляло его сущность и содержание его послания.
41 год назад Мамлеев уехал из Москвы 60-х. Это было хождение по пустыне, долгое скитание на одном месте, так леший водит нервного путника кругами — не приближая к центру, и не удаляя от него. Время стало лентой Мебиуса. Уход Мамлеева есть его возвращение. Сейчас мы должны сделать так, чтобы это ложное время, эта бессмысленная химера сгинула. Нам нужно время Юрия Мамлеева. Настоящее время настоящего Мамлеева. Мы ничего не решим, ничего не поймем, никуда не сдвинемся с места, пока не расшифруем, чтò же случилось тогда, в Москве 60-х, на фоне инфернальных пейзажей, в которых, быть может, и состоит самое главное.
Совсем недавно до кончины Юрий Мамлеев вспоминал, как во время сноса дома в Южинском он с одним из питомцев разоряемого бульдозерами гнезда поднялся к себе в квартиру, которую еще не успели снести, и стал распивать бутылочку и рассуждать о главном. Большая и основательная машина с привешенным к ее железному носу огромным железным шаром методично долбила в стены. В какой-то момент стена дома в Южинском рухнула. Рабочие увидели такую сцену: в комнате без крыши и уже без фасадной стены уютно сидят два человека, один из них обаятельно полный, в костюме преподавателя математики средних классов, и, не обращая ни на что внимания, пьют и живо беседуют, не замечая того, что работники обнажили их приватную атмосферу, сделав сцену достоянием безразличных прохожих. Вызвали милицию, которая, хоть и видала виды, все равно несколько удивилась. Выпивавшего писателя с собеседником аккуратно эвакуировали — вырезали из процензурированной картины рутинного сноса. Но эта сцена все еще хранится где-то в анналах вселенской памяти: рассеченный пополам дом и два человека за столом со стаканами. И желтый московский свет, бьющий изнутри…
От нас зависит сейчас, продолжится ли мамлеевское время, которое и есть настоящее русское время, ведущее не обязательно в вечность… Но куда-то точно ведущее. Нам надо именно туда.
