Единоверческое возрождение
Александр Дугин
Стоит отметить, что терминология, используемая в докладе А. Г. Дугина, несколько отличается от утвердившейся ныне в широком обиходе. Так, например, он вносит новые философские и мировоззренческие смыслы в термин «единоверие», а также употребляет слово «раскольники», мало характерное для публицистического обихода последних лет.
Единоверие как мировоззрение
Братья и сестры, вот мы говорим о единоверии, значение которого, на мой взгляд, постоянно возрастает. Несмотря на то, что количество единоверческих приходов особенно не растет, есть развитие мировоззренческих, духовных и даже идеологических направлений, которые существуют в единоверии. Они постепенно становятся все более актуальными. Я поясню, что имею в виду.
Единоверие и латинская уния
Давайте обратим внимание на некоторую раскольничью критику единоверия, которая назвала его формой униатства. Как правило, если мы посмотрим критические к единоверию тексты и беспоповцев, и поповцев, вообще всех старообрядцев, мы увидим постоянное употребление слова «уния». Давайте подумаем о термине «уния».
Во-первых, обратим внимание на то, что это латинский термин. И униатство, и уния предполагало такое объединение католической и православной церквей, где в основе была следующая идея: католичество — это абсолютная истина, а православие — это отклонившаяся от него ветвь, ветвь, которая изначально была частью католичества, затем отошла и вновь вернулась.
Но это именно католическое, латинское толкование смысла расхождения двух церковных тенденций: собственно византийской, восточно-христианской, и западной христианской.
Имеется еще одно интересное толкование семантики латинского понятия «unio». Дело в том, что с философской точки зрения само представление об унии у латинян есть единственность, воплощенная в католичестве. Помимо этого, есть отступление и возвращение к единству, поэтому уния (унификация) — это отход от православного к католическому и возврат к этому единству. Можно назвать это закрытым единством, потому что единство (полнота церкви — прим. ред.) уже дано католикам, и когда христиане православные, например, во время Ливонской унии или Флорентийской унии, примыкают к католичеству, они ничего с собой не привносят.
Такую же модель мы действительно видим в истории российского единоверия — эту самую унию, которая приблизительно действует в рамках всего XIX века, начиная с митрополита Платона (Левшина) и почти до конца XIX века. Это и есть уния в том самом латинском смысле. Есть полнота истины, воплощенной в новообрядческой церкви. А есть отщепившиеся от нее заблудшие овцы, уклонившиеся в раскол, которые в этот же самом чисто католическом смысле примыкают назад к этой унии. То есть когда старообрядцы возвращаются в лоно христианской новообрядческой церкви, они с собой ничего не приносят.
Конечно, для них, единоверцев, допускается двуперстие, старопечатные книги, восьмиконечный крест, трехпогружательное крещение, но с той целью, чтобы излечить драму брынского раскола, брынской веры. По типу католической унии закрытого единства.
Единоверие и единение двух ветвей церкви
Однако времена меняются. В начале XX века появляются такие уникальные фигуры единоверия, как Андрей (Ухтомский), епископ Уфимский, епископ Симон (Шлеев), священномученик, который служил в нашей Михайловской слободе. В этот период возникает переосмысление предназначения и семантика единоверия, меняется его мировоззрение и идеология.
У них вызревает совершенно другой процесс объединения, потому что и епископ Уфимский Андрей, князь Ухтомский, и Симон (Шлеев) (был старообрядцем-безпоповцем спасова согласия — прим. ред.) — выходцы из новообрядческой церкви, они в единоверии не для того, чтобы лечиться от раскола, они наоборот двигаются в сторону единоверия с совершенно другой мотивацией, для них это вообще другое единение.
Здесь на помощь нам приходит другая семантика, единоверие XX века обретает совершенно иное мировоззренческое значение. Это уже не уния, не прагматический шаг навстречу заблудшим чадам православной церкви, которые уклонились в раскол. Появляется новое единство — такого термина мы в латинском языке не найдем, потому что латинский язык обладает закрытой семантикой. Но у нас есть греческий язык — слава Богу, что мы наследники греческой церкви, — и поэтому мы обращаемся к греческому понятию «μια» — единое, и вспоминаем, например, что это единое, это единство, в частности у Дионисия Ареопагита, рассматривается как нечто открытое, как нечто превышающее любую единственность, как нечто единящее. Вместо понятия «уния» возникает понятие «Ένωση», то есть единение.
Единоверие мыслится здесь не как возврат заблудшей части к безусловному целому, а как восхождение к единству обеих частей церкви. Это совершенно другой смысл — и исторический, и догматический. Здесь мыслится так: была некогда единая Соборная Святая Русская Православная Церковь дораскольная, она представляла собой органическое единство, и это органическое единство было завоевано большой ценой, оно было утверждено после падения Константинополя, после опровержения Флорентийской унии, изгнания митрополита Исидора, подтверждения доктрины Москва-Третий Рим. Оно было единым и цельным до трагических событий XVII века. И в этих трагических событиях XVII века произошло не отклонение гиблой части от другой — здоровой, светлой и прекрасной, а была утрата этого глубинного ядра. То есть обе части, если угодно, с этой точки зрения, не до конца совершенны. Здесь возникает понятие открытого единства, то есть того единения в рамках единоверия, которое призвано это единство воссоздать, реконструировать, если угодно. Но не искусственно, а перенеся в вечное измерение, в вечную церковь, в вечную русскую московскую православную церковь, то есть не какую-то другую, но в ее духовном ядре.
Единоверие и консервативная революция
Таким образом, для Андрея Ухтомского, епископа Уфимского, для епископа Симона (Шлеева) и для тех, кто был захвачен единоверческим движением в начале XX века, которое было едва ли не главным пунктом повестки дня в процессах по восстановлению патриаршества, последнее считалось символическим элементом возврата к исцелению раскола. В скором времени за расколом — во время Петровских реформ, еще более секуляризующих официальную новообрядческую церковь — последовало упразднение патриаршества.
Думаю, если бы не события Гражданской войны, единоверие могло бы стать главным содержанием церковной жизни начала XX века, главной мировоззренческой линией русского богословия. Но последовали трагические события, и единоверческие процессы отошли на периферию.
Когда поместный собор нашей Русской Православной Церкви Московского Патриархата 1971 года в условиях коммунистического правления принял решение о снятии клятв, то эта повестка дня находилась уже на периферии.
К единению двух частей русской Церкви было много предпосылок. В ХIХ веке мы видим тихую, спокойную, консервативную революцию внутри господствующей церкви, причем не только в деяниях митрополита Платона (Левшина). Вот посмо́трите на восьмиконечный крест и скажете: это наш русский восьмиконечный крест. Но на самом деле с XVII по XVIII век самым распространенным крестом был «крыж». Польский «крыж» — это почти официальный символ нашего православия в XVIII веке. А восьмиконечный крест в XVIII веке считался чуть ли не символом раскольников, многие другие вещи казались чистыми элементами раскольничества.
Почему была эта консервативная революция в синодальной Церкви? Потому что мы все были частью древнерусского наследия града Китежа, а Китеж — это общеправославная русская легенда, являющаяся тем не менее старообрядческим наследием.
Подъем града Китежа из озера Светлояра — это святорусское начало, которое романтики, богословы, мыслители, художники, поэты, музыканты XX века в значительной степени воссоздавали.
Таким образом, в конце ХIХ — начале ХХ века происходило движение по сближению: не только раскольники приходили назад к матери-церкви, но и мать-церковь возвращалась к своим корням, к своему наследию.
Многие из наших святейших Патриархов подчеркивали, что для нас русское наследие — церковное, дораскольное — является достоянием, драгоценным наследием Русской Православной Церкви. На самом деле у нас общий корень.
И последнее, я хочу сказать, что на самом деле эта идея была осмыслена уже за пределами России в 1930-е годы, в эмиграции — тогда возникло учение о русском православном дистанционализме. Оно гласит, что существовало несколько исторических эпох Русской Православной Церкви, и все эти эпохи существовали поочередно (видимо, имеются в виду ипостаси — прим. ред.). Сперва в виде епархии Византийской Церкви, (видимо, домонгольская церковь и период после нее — прим. ред.), затем в качестве автономной Церкви (видимо, Московской Митрополии 16 века и Патриархии 17 века — прим. ред.), в качестве Синодального периода, потом советской Церкви. Но это как бы частные дистанции, частные случаи существования главной формы, которую единоверцы называли Свято-Русской Церковью. То есть полнота Свято-Русской Церкви не совпадает ни с одной из этих эпох, но тем не менее всякий раз именно ее различные лики открываются в истории.
Вот недавно появились указания епархиальных архиереев РПЦ, особенно на Урале, да и в других местах, крестить всех, даже взрослых, трехпогружательно. Купели нет? Пойдите, найдите, во многих храмах есть для взрослых большие купели. На эту тему было несколько постановлений патриарха. Очевидно возвращение к своим корням.
И вот здесь, мне кажется, единоверие может сыграть свою важную роль. Притом что численно, количественно феномен единоверия незначителен, с мировоззренческой точки зрения, с точки зрения осмысления нами, русскими, нашей церковной судьбы и судьбы нашей церкви, в восстановлении духовного единства оно может стать серьезным явлением. Поможет прорваться к тайному внутреннему единству нашей церкви, в том числе освободившись от многих модернистских элементов, секулярных элементов, дыхания мира сего.
Поэтому я хотел бы обратить внимание на этот горизонт, на этот вектор развития единоверия, в направлении которого надо действовать очень аккуратно. Мы должны избежать любой ценой создания какого-то нового согласия. Мы, единоверцы, часть нашей матери-церкви Московского Патриархата, Русской Православной Церкви.
Но мировоззренчески нас никто не ограничивает, мы свободные люди. Христианин более свободен, чем нехристианин, потому что он знает, что Господь сотворил нас свободными и Ему нужно не просто наше слепое подчинение, а понимание замысла Бога, ответственный и свободный выбор Бога и блага.
Поэтому в рамках этого единоверческого вектора, мне кажется, состоит очень важный горизонт нашего возвращения к самим себе, с периферии, на которой мы находились долгие века, к нашему центру, к нашему русскому православному сердцу.
Благодарю вас, спаси Христос!
